Наталья Ткачик: Вы помните свою первую поездку в Польшу?
Андрей Хаданович: Это было в далеком 1994-м , когда я, 21-летний студент, попал в Варшаву по странной программе, на которую меня устроила моя преподавательница польского языка. Как впоследствии оказалось, это была программа для потомков репрессированных поляков из Казахстана и других постсоветских стран. Мне было немного стыдно, потому что я оказался одним из немногих в этом кругу, кто не принадлежал к числу этнических поляков. Но эта поездка стала весьма познавательной, от нее остались самые светлые и даже эйфорические впечатления.
Второй раз я попал в Польшу по библиотечному обмену: меня пригласили как студента в одну из люблинских библиотек. Там списывали ненужные книги и передавали их нашему филологическому факультету в Минске. Я тогда привез в университет несколько рюкзаков и за это мне разрешили взять себе несколько списанных книг.
НТ: Какие выбрали?
АХ: Ой , сейчас это мои самые любимые. Я выбрал сборник стихов Константы Ильдефонса Галчинского, двухтомник Чеслава Милоша начала 1980-х , изданный сразу после вручения ему Нобелевской премии, — до этого целые десятилетия Милош был под запретом. И еще я выбрал комплект изданной в советское время для переправки контрабандой за границу парижской «Культуры» Гедройца. Эти журналы отличались от обычной «Культуры» — они издавались на папиросной бумаге величиной с ладонь. Еще они пахли стиральным порошком: это обычная контрабандная схема того времени — вывозить литературу за границу в стиральном порошке. Так что я был контрабандистом культуры.
Со временем Гедройц — стоит отметить , что он родился в Минске, — стал для меня одним из важнейших мыслителей о Европе, об отношениях между народами, культурами и литературами. И теперь две новости: хорошая — в Минске есть улица Ежи Гедройца; плохая — она пересекается с проспектом Феликса Дзержинского. Поэтому есть еще, что исправить в нашем культурном ландшафте.
НТ: Именем Гедройца названа и самая престижная белорусская литературная премия , основанная в 2011 году, в чем, в частности, ваша заслуга как президента Белорусского ПЕН-клуба того времени.
АХ: Да , премию основал Белорусский ПЕН-клуб вместе с независимым Союзом белорусских писателей при поддержке польского посольства и Польского института в Минске. И она существует, со взлетами и падениями, выдерживая удары со стороны режима. А в конце 2020 года я, сам того не ожидая, стал лауреатом другой премии Гедройца, которую газета Rzeczpospolita основала после его смерти.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Каким был ваш первый опыт перевода с польского?
АХ: В 90-х я заканчивал филфак , исследовал Бодлера — впоследствии издал книгу, в которую вошли его стихи в моих переводах. За нее я получил главную переводческую премию года в Беларуси. Издавал книги и других французских поэтов – Рембо, Аполлинера. Но если французский участок работ, можно сказать, был запланирован, то мои польские переводы с 1994-го возникали как бы спонтанно. В нашем регионе польский — это не только язык великой культуры, но и язык-посредник. Особенно это чувствовалось во времена цензуры — тогда по-польски можно было прочитать много авторов, недоступных в переводах на другие языки. Поэтому я довольно рано начал собирать номера журнала Literatura na Świecie. В Беларуси до сих пор не существует подобного периодического издания на бумаге. Именно благодаря этому журналу я уже тогда читал Борхеса и о Борхесе. Или еще одно мое приобретение на польском: эссеистика классиков современного американского триллера и детектива, посвященная Эдгару По как наставнику и первопроходцу. Неимоверно интересно читать, скажем, признания Стивена Кинга в том, как на него повлиял Эдгар По. Такие книги я читал на польском, языке-посреднике между культурами.
Еще в конце 90-х я принимал участие в международной школе художественного перевода Translatorium , которая обычно проходила в Варшаве. Ее программа предусматривала участие польских, украинских, белорусских, иногда российских, иногда литовских или немецких переводчиков, но только польский, украинский и белорусский аспекты оставались постоянными.
НТ: Какие основные принципы перевода вы вынесли из Translatorium?
АХ: Школой руководил один из мастеров польского перевода Адам Поморский вместе с Олей Гнатюк , деятельницей польско-украинского культурного диалога. И большей части того, что я знаю и умею, я научился именно у них. Занятия были скорее практическими, кураторы приглашали интересных лекторов, но прежде всего мы обсуждали черновики наших переводов, причем на разных языках. Никто нас, заметьте, не заставлял говорить на польском — каждый мог выступать на своем языке и каждый был обязан понимать, а если не понимал, имел святое право переспросить.
Адам Поморский научил меня большинству приемов того , что называется переводом непереводимого, когда поэтический текст организован так, что при его переводе не то что у гугл-транслейта, а у самого бережного переводчика, который хочет сохранить и передать всё, поэзия неминуемо рассыпается. Поморский научил, что текст — это сложно организованная система и, ясное дело, в нем встречаются непереводимые элементы, но не бывает непереводимой системы. Из элементов своего языка ты можешь построить такую же систему. Например, как в случае с Болеславом Лесьмяном, наряду с российским Мандельштамом — самым непереводимым поэтом , на мой взгляд.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Интересно , что ваша первая книга стихов вышла не на белорусском, а на украинском языке.
АХ: Такой парадокс , но приятный. Сборник «Письма из-под одеяла» вышел на украинском за год до издания оригинала на белорусском. А предисловие к нему написал Юрий Андрухович. Безусловно , такие вещи не забываются и после них всегда остаются любовь и добрая память.
НТ: Не было ли страшно браться за перевод «Пана Тадеуша» Мицкевича?
АХ: С Мицкевичем у меня так: добрых намерений пока больше , чем результатов. В какой-то момент мы с коллегами и нашим независимым издателем Игорем Логвиновым решили систематизировать и издать несколько томов польского классика и обнаружили, что переводы Мицкевича на белорусский существуют, но они довольно неравноценны: что-то можно найти и переиздать, а что-то нужно пере-переводить. Когда мы начали думать над концепцией, то запланированный двухтомник сразу вырос до четырехтомника (впрочем, так было и с белорусским изданием Милоша).
Если , скажем, новый перевод «Дзядов» , сделанный моим коллегой, поэтом и бардом Сержем Минскевичем, более интересный и свежий, чем старые переводы, и его можно переиздавать, то с «Паном Тадеушем», как оказалось, серьезная проблема.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Предыдущие переводы никуда не годятся?
АХ: Истории переводов «Пана Тадеуша» можно было бы посвятить целое исследование. Впервые его перевел на белорусский язык коммунистический деятель и литератор Бронислав Тарашкевич , находясь в польской тюрьме в период санации. Политический режим, сложившийся в Польше в 1926–1939 годах, заключался, в частности, в «оздоровлении» общественной жизни путем сворачивания демократических институтов и т. н. государственной ассимиляции этнических меньшинств. Потом Тарашкевича обменяли — это был странный обмен — на белорусского драматурга и публициста Франтишека Олехновича , В 1933 году в рамках советско-польского обмена политзаключенными. который еще задолго до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына написал книгу воспоминаний о советских лагерях «В когтях ГПУ». Поэтому Польша и Советы обменяли белоруса на белоруса , литератора на литератора. Олехнович, выходя, сказал Тарашкевичу: «Куда ты идешь? Тебя же убьют». Так и случилось: через несколько лет сталинский механизм репрессий уничтожил его , но остался перевод «Пана Тадеуша».
Перевод довольно экзотический , поскольку Тарашкевич был тем еще волюнтаристом в вопросах языка. В белорусском существует полногласие, в отличие от неполногласия польского, поэтому и перевод «Пана Тадеуша» мы сделаем более длинной строкой, — решил Тарашкевич и засунул туда несколько лишних слогов, что сегодня звучит немножко анахронично. Сам по себе этот белорусский текст — интересный памятник литературы в целом и поэзии в частности, хотя и далек от Мицкевича.
Другая попытка перевести «Пана Тадеуша» тоже связана с тюрьмой , точнее с советскими лагерями. Репрессированный православный священник Петр Битель уже после Второй мировой войны попал в ГУЛАГ и там в довольно чудовищных условиях, зеленкой, которая была у него под рукой, на мешковине записал свой перевод «Пана Тадеуша».
Наконец , третий заказали нашему белорусскому советскому деятелю Язепу Семижону к юбилею Мицкевича. Заказали, вероятно, чтобы не печатать запрещенные переводы опальных диссидентов-предшественников. Семижон, безусловно, талантливый стилизатор и версификатор, но он так увлекся процессом, что «Пан Тадеуш» вдруг начал разрастаться. А в скобках можно цинично заметить: в советские времена платили построчно. Так вот, «Пан Тадеуш» на белорусском стал на треть длиннее оригинала. В дневниках нашего выдающегося поэта и литературного функционера Максима Танка есть запись: так, мол, и так, «перевод Язепа хорош , но в полтора раза длиннее, думаем, что делать. Вероятно, придется сокращать». Но никто толком не сократил , поэтому возникла проблема — есть три перевода, но если издавать сегодня, то нужен четвертый.
НТ: Надеемся , что четвертый сделает Андрей Хаданович.
АХ: Я тоже надеюсь. Но согласиться легче , чем сделать. Я уже дважды пытался войти в эту реку, но у меня что-то еще не до конца срослось с этим текстом. А может просто еще не слишком поджимают дедлайны. Пока что я могу показывать только один короткий фрагмент своего перевода «Пана Тадеуша» — знаменитое вступление.
НТ: Почему этот текст вас не впускает?
АХ: Вот с чем бы сравнить? Недавно мне пришлось делать новые переводы с русского Владимира Маяковского. Казалось бы , автор навороченный, сложный, технически головоломный, но, как ни странно, не самый сложный для перевода. Потому что это как будто фокусник, который показывает фокус, и если записать видео в режиме замедленной съемки, будет видно, как фокус сделан, и его можно повторить. Безусловно, нужно иметь талант, усидчивость, и не дословно, а из своих культурных и языковых элементов воспроизвести эту магию. Но, вот, например, для сравнения: переводить Пушкина гораздо сложнее, чем Маяковского, потому что не видно, как это сделано, потому что он писал элементарными, самыми простыми словами, а то, что просто и естественно, легче всего потерять при переводе. То же самое с Мицкевичем. Галчинского переводить довольно сложно, как и Маяковского — настолько виртуозна поэзия, но в то же время видишь, из каких элементов собрано целое, и можешь его составить заново.
А «Пан Тадеуш» или «Баллады и романсы» Мицкевича — вроде бы простейшие слова в простейшем порядке , на грани невероятной наивности, но эта наивность не превращается в графоманию, а дышит правдой. И когда читаешь белорусский или русский перевод этих текстов, то видишь, что это то же самое, но одновременно и не то же самое — волшебство распадается на куски. Сделать перевод чуть лучше этих ты можешь хоть сейчас, левой пяткой, но сделать так, чтобы не хуже, чем у Мицкевича — совсем другое.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Приведите пример переводческой головоломки у Мицкевича.
АХ: Ну есть одна настоящая загвоздка. Что делать с простым словом «Литва» в ключевых словах: «Отчизна милая , Литва! Ты как здоровье…»? Хорошо , щедрый подарок для литовского переводчика — можно отождествить текст с современной Литвой, хотя это не совсем правильно. Проблема литовца: почему текст, который начинается с «Литва» не написан по-литовски? Проблема поляка: почему главный польский текст начинается словом «Литва»? Понятно, что без контекста Великого Княжества Литовского — а Мицкевич чувствовал себя потомком этой культуры — мы не прочитаем текст. Более того, еле речь идет о местах и пейзажах на территории современной Беларуси. И как дать сигнал об этом через «Отчизна милая , Литва!»?
Литературовед Александр Федута иронично мне предлагал: а слабо написать вместо «Литва» — «Беларусь»? И я на секунду это представил и увидел , как разгорается дипломатический скандал сразу между тремя странами, как реагирует Польша, как реагирует Литва — еще острее. Литва, конечно, должна была остаться Литвой, но как сделать так, чтобы не ставить звездочку и не писать сноску, что речь не совсем о современной Литве? Как передать это художественными средствами?
И я вспомнил об однофамильце Мицкевича , белорусском писателе более позднего периода, который подписывался псевдонимом Якуб Колас. Вдохновившись «Паном Тадеушем», он написал аналогичную белорусскую поэму, если говорить школьным штампом — энциклопедию сельской жизни начала ХХ века, которая считается нашим всем. Поэма «Новая земля» начинается словами: «Мой родны кут , як ты мне мілы» (в русском переводе Сергея Городецкого: «О детства уголок мой милый!»). И вот «мой родны кут» ритмически соответствует словам «отчизна милая». Поэтому , поставив рядом с «Литва» начало «Новой земли» на правах цитаты и одновременно в качестве определенного сигнала, я добиваюсь большего: подчеркиваю преемственность традиции ХІХ и ХХ веков, польского шедевра и одного из важнейших произведений белорусской литературы. Так что мы протягиваем ниточку из ХІХ в ХХІ век и вступление к поэме по-белорусски звучит так: «Літва , мой родны кут, ты нам нібы здароўе...»
Кстати , боюсь, что «Пан Тадеуш» уже становится для белорусов — как для поляков в XIX веке — весьма актуальным текстом. Ведь это поэма, с помощью памяти и ностальгии описывающая полякам Родину, которую они потеряли. Польский эмигрант в Париже пишет для других поляков — в основном, таких же эмигрантов — о своей разделенной между тремя империями, оккупированной родине, на которую ему не довелось вернуться — и многим не довелось. Если взглянуть на это сквозь призму сегодняшней новой белорусской эмиграции (после того, что в 2020-м и в начале 2021-го годов происходит в Беларуси, фактически террора против всего белорусского и независимого), когда десятки тысяч прямо на наших глазах в течение нескольких месяцев уехали в Варшаву и Краков, а также в Вильнюс, Киев, Львов — то, думаю, тема эмиграции и ностальгии по временно утраченной родине будет весьма сильно задевать за живое белорусов. Поэтому Мицкевич актуален для современной Беларуси.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Правда , что вы перевели Галчинского за месяц?
АХ: Начну издалека. В тот период , когда я не путешествую активно — в основном с осени до весны, — я живу в Минске, а летом мы с семьей перебираемся под Брест, в дом, который достался жене от ее родителей: вокруг сад, газон, трава, беседка с рабочим местом. Поэтому мне не нужно искать какую-то литературную резиденцию — у меня есть своя. Каждое лето я там активно работаю, предварительно выбирая авторов для перевода, и стараюсь за эти несколько месяцев собрать поэтическую книгу переводов. Так у меня было с французами Бодлером и Рембо, так было с ирландцем Уильямом Батлером Йейтсом. А одно такое лето я посвятил Галчинскому. А как в наши дни можно получить первую обратную реакцию от читателей и коллег? Выкладывать свеженаписанные и переведенные тексты в соцсети. Поэтому я просто обрушил на головы своих друзей в фейсбуке переводы стихов Галчинского — кто-то ругал, кто-то делал критические замечания. В самом деле так получалось, что каждый день появлялся новый текст, но это не значит, что всего автора можно перевести за месяц. Понятно, что Галчинского я и десять лет до того переводил и после того всплеска то и дело к нему возвращаюсь.
НТ: Кто из современных польских авторов ваш самый любимый?
АХ: С некоторыми польскими литераторами мы дружим семьями. Моя жена Марина Шода переводит современную польскую прозу и , в частности, благодаря этому мы дружим и встречаемся с Ольгой Токарчук у нее под Вроцлавом и бываем в Гданьске у Павла Хюлле. И так случилось , что их книги — настольные не только для Марины как переводчицы, но и для меня как читателя.
Я дружу с Рышардом Крыницким и Богданом Задурой , прекрасными поэтами, которых перевожу (а Богдан переводит меня). Работаю в жюри поэтической премии имени Виславы Шимборской, поэтому каждый год читаю много современной польской поэзии. Некоторых из авторов перевожу на белорусский — Эву Липскую, Эугениуша Ткачишина-Дыцкого, Мартина Сендецкого, Томаша Ружицкого, Войцеха Боновича, Юлию Федорчук, Илону Витковскую, Уршулю Заёнчковскую и других.
Последнее , что я брал читать в дорогу — «Белый ворон», ранний роман Анджея Стасюка. В путешествиях этот травелог , этакий роуд-муви, керуаковское чтиво изрядно вдохновляет. А до этого я читал «Современный сонник» Тадеуша Конвицого , отчасти из-за определенного морального обязательства: несколько месяцев назад я был стипендиатом программы Kolegium Tłumaczy польского Института книги и жил в варшавской квартире, где около полувека жил Тадеуш Конвицкий, его семья и его кот — культовый и воспетый в польской литературе четвероногий Иван. Квартира с окнами на Дворец культуры , который тоже фигурирует в произведениях Конвицкого. Определенного рода связь с памятью о писателе, с его духом, и это обязывало прочитать то, что раньше (признаюсь со стыдом) не читал, я погрузился в его мир.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Немало польских классиков было связано с Беларусью.
АХ: Да , это литераторы, которые принадлежали одновременно к нескольким культурам. Например, Элиза Ожешко. Принимая во внимание протесты в Беларуси, очень актуален ее последний сборник рассказов с парадоксальным названием «Gloria victis», то есть «Слава побежденным» — вопреки афоризму vae victis — «горе побежденным».
На протяжении многих лет эта история была табуирована — о том , как молодая Элиза Ожешко и ее муж прятали у себя дома повстанцевВо время январского восстания 1863 года в своей усадьбе в белорусской деревне Людвиново Элиза Ожешко скрывала предводителя повстанцев Ромуальда Траугутта, которого впоследствии переправила за границу. , а позже подверглись репрессиям и преследованиям царской полиции. Поэтому писательница долго молчала, обходила тему стороной или же, как в своей блестящей эпопее «Над Неманом» писала об этом эзоповым языком, намеками. А тут, понимая, что жизнь заканчивается и она может себе позволить высказываться открыто, Ожешко прямым текстом все описала в рассказах, что повлекло за собой скандал, цензура книгу запретила и пыталась изъять ее из гродненских и других книжных магазинов. Но как изъять то, что разлетается, как горячие пирожки? Это только один пример.
Понятно , что поляки считают Ожешко — и справедливо — классиком своей литературы, потому что она писала на польском, хотя тематически и стилистически в ее творчестве немало белорусского: от выдающихся исследований ботанической лексики, представленной в ее произведениях полнее, чем в словарях того времени, до сочувствия и к повстанцам, и к простому белорусскому народу (простите за еще один школьный штамп). Хотя не такой уж он и простой, если присмотреться к рассказам и повестям Ожешко — там затронуты глубокие проблемы, многие из которых не затрагивались до нее.
Но мне нравится история , которая рифмует ХІХ и ХХІ столетия — про любовь к белорусскому народу. Конечно, у Ожешко присутствует налет горечи из-за того, что простые сельские люди не поддержали элиту, деятелей восстания, а кое-кто даже сдавал их за деньги. Есть данные, что на Ожешко и ее мужа написал донос их кучер — сегодня мы сказали бы «таксист». А я смотрю на то, что происходит в Беларуси в 2020–2021 годах, как на революцию таксистов. Это профессия, отражающая изменения в обществе, ведь она мобильна, в ней больше всего контактов. Именно белорусские таксисты сегодня оказались проводниками революционных идей. Еще десять лет назад они ворчали, что все плохо, спасибо, что хоть Лукашенко есть; таксисты любили похвалить режим. А теперь садишься в такси и оказываешься лицом к лицу с революционным агитатором: я вежливо слушаю, а он меня учит гражданским и национальным ценностям, протестам, борьбе — впервые за 27 лет. А я вспоминаю кучеров ХІХ столетия, сдававших повстанцев. Все-таки у нас что-то да и меняется к лучшему.
И вспомню еще одного героя , который принадлежит одновременно к польской и белорусской культурам — это польский прозаик белорусского происхождения Сергей Пясецкий. Он не всегда считался серьезным литератором, поскольку его произведения граничат с китчем и бульварным чтивом. Но он обладал таким писательским темпераментом, у него было столько жизненного материала, который он переплавлял в литературу, что мне его творчество кажется чрезвычайно интересным. Его «Воровская трилогия» посвящена 1910–1920 годам и революции, гражданской войне, смене власти. В Минск как прифронтовой город тогда стекались деньги, преступники, искатели легкой наживы. Писатель Пясецкий, сам контрабандист и авантюрист, чувствовал себя в этом материале как рыба в воде. Уже существуют три параллельных перевода самого известного романа «Любовник Большой Медведицы» об истории контрабанды между польским Раковом и советским Минском, о ночных тропинках, по которым проводники возят партии товара — наш аналог голливудских вестернов.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Недавно вы представили в Польше новую книгу избранного в переводах Адама Поморского. Название «Фантомные радости / Zabawy fantomowe» перекликается с событиями в Беларуси?
АХ: Это уже вторая книга моего избранного на польском , первая была издана 15 лет назад и носила каламбурное название — «Święta nowego rocku». Ее переводили Богдан Задура, Лешек Энгелькинг, Ян Максимюк и Адам Поморский.
А «Фантомные радости» — избранные стихи из семи предыдущих сборников и того , что было написано за прошедший год. И тут самые искренние комплименты переводчику Адаму Поморскому, ведь часто, отбирая стихи для зарубежного издания, думаешь: это стихотворение мне нравится, но иностранный читатель не поймет, поэтому лучше выбрать что-то более универсальное. Или же: стихотворение хорошее, но тут столько технически закрученного, что вряд ли переводчик справится. Так вот, в случае с Поморским таких ограничений не было: он блестяще выполнил все технические задачи и каждый непонятный белорусский контекст, может и не дословно, но точно передал.
Последняя треть книги — стихи , написанные за прошлый год, в них надежды, боль, травмы, пробуждение от 27-летнего сна белорусского общества. Не знаю, как через год-два я буду относиться к этим текстам. Сейчас я время от времени публикую их в соцсетях в знак солидарности и поддержки, ведь удачное и близкое читателю стихотворение сейчас само по себе может быть хорошей новостью на фоне сообщений об арестах, погромах, обысках, вызовах на допросы. На фоне всего этого трэша культура занимает важное место в наших протестах.
НТ: И это заметно уже даже по песне «Стены» Гимн «Солидарности», текст которого в 1978 году написал Яцек Качмарский на мотив песни каталонского композитора-песенника Льюса Льяка L’Estaca. Яцека Качмарского , которую вы перевели и которая стала символом протестов.
АХ: Я перевел эту песню десять лет назад , исполнил ее на митинге еще в 2010-м, а потом был записан альбом «Стены» с 14 песнями Качмарского , и здесь мне очень помогла белорусская группа «Рациональная диета» Ольги Подгайской. Альбом слушали в узком кругу любителей и вдруг в 2020-м кандидат в президенты Сергей Тихановский, который сейчас сидит в тюрьме, раскрутил эту песню во время встреч с избирателями. И оказалось, что переводная, можно сказать, импортная песня стала для наших людей своей и на долгие месяцы возглавила хит-парад протестной музыки в Беларуси. Если по ту сторону — темные силы, лишенные культуры и интеллекта, силы, нацеленные на убийство и разрушение, то по эту, нашу сторону, — светлые силы, вооруженные стихами, песнями, танцами, плакатами, национальной одеждой. И польские переводы так же служат этим светлым силам.
Андрей Хаданович. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаНТ: Спасает ли чтение хорошей литературы? Например , от того, чтобы стать диктатором?
АХ: Не знаю , но, глядя на нашего диктатора, я вообще сомневаюсь, читал ли он хоть что-то. Необразованность, полное отсутствие интереса к литературе — одна из черт белорусской власти и абсурдности ее культурной политики. Лучшее, что сегодня могла бы сделать наша власть — не вмешиваться, и мы были бы глубоко благодарны, если бы она не вмешивалась. Все, на что она способна — препятствовать, запрещать, зачищать территорию и культурный протест. Все, что власть до сих пор предлагала в сфере культуры — примитивный, поверхностный псевдосовок, вроде международного фестиваля «Славянский базар» или белорусского фестиваля «Дожинки».
Лукашенко как-то даже попытался организовать встречу с интеллектуалами , тогда все его претензии к писателям ограничивались одним: ну, напишите мне что-то похожее на «Войну и мир» Льва Толстого. Причем он даже представления не имел, что в белорусской литературе есть эпопеи такого рода, в частности Ивана Мележа и Владимира Короткевича.
НТ: Вы сейчас находитесь в Польше. Не боитесь возвращаться в Беларусь?
АХ: За прошедшие 15 лет для меня ничего не изменилось , я продолжаю высказываться публично и делать свое дело. Мне стыдно молчать. В Польше я слежу за белорусскими новостями. Один из последних ударов был нанесен по независимым журналистам и редакциям: после обысков кого-то задержали, кого-то выпустили под подписку о неразглашении, а кто-то остается в тюрьме. Недавно нанесли удары и по литераторам. Обыски прошли и в независимом Союзе белорусских писателей, и в ПЕН-центр приходили, ему предъявляют несколько уголовных обвинений... 9 августа (символично, что это годовщина белорусских протестов) Верховный суд официально ликвидировал Белорусский ПЕН-центр. Естественно, что культуру и творчество запретить невозможно, поэтому мы будем продолжать свою деятельность, но в ближайшее время — не на территории Беларуси. И я хочу искренне поблагодарить польских друзей и коллег за солидарность и помощь, без которых нам было бы значительно трудней.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
