ТК: Сколько лет вы танцуете на главной балетной сцене Польши?
МВ: Я приехал в Варшаву в январе 1998 года , вот с тех пор и до сегодняшнего дня — минус год, который я провел в Канаде. Получается 22 года.
ТК: Вы считаете себя польским или белорусским артистом?
МВ: Белорусским я , наверное, уже давно себя не считаю, потому что в Минске танцевал всего полтора года перед отъездом в Польшу. Для меня вообще нет такого понятия — белорус, поляк. Я очень космополитичен. Я артист балета, который помнит о своих корнях, о своих учителях. Если меня спросят, я скажу, где я окончил школу и начинал танцевать. Но если раньше я воспринимал Большой театр в Минске как свой, то сейчас у меня уже давно нет такого ощущения.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Трудно ли было вам , иностранцу, стать первым солистом варшавского балета?
МВ: Никто не смотрел , иностранец я или нет. Я просто был приучен к тому, что надо тяжело работать. Мой педагог всегда говорил: «Работай за десятерых, чтобы никогда ни от кого не зависеть, чтобы тебя ценили и чтобы не перед тобой закрывали дверь, а ты сам мог развернуться и пойти в другое место, зная, что сможешь найти работу». У меня не было цели стать ведущим солистом, я просто любил и люблю то, что делаю. Я просто танцевал и все само пришло.
ТК: А как вы оказались в Польше?
МВ: Я окончил учебу в 1996 году. В Беларуси была страшная нищета , у меня была зарплата 30 долларов в месяц. Я тогда только пришел в театр, но не думаю, что у других артистов было намного больше. Эти деньги я зарабатывал, танцуя по 15-17 спектаклей в месяц. Практически каждый день выходил на сцену — за 30 долларов в месяц. Такая безнадега...
Все ездили на гастроли за копейки , а кордебалет так и просто за суточные — 20 долларов в день. Люди везли с собой чемодан одежды и два чемодана еды, чтобы не тратить суточные на еду. Везли непортящийся сервелат и ели его месяц, чтобы привезти домой хоть какие-то деньги. Ездили на автобусе, о самолете даже речи не шло. Когда вечером труппа приезжала после спектакля, в гостинице иногда вырубался свет — от того, что все включали кипятильники и начинали готовить супчики быстрого приготовления, картофельное пюре в баночках. Как-то руководство гостиницы пожаловалось импресарио, и нам запретили пользоваться кипятильниками.
Помню , мы с девушкой из балета получили зарплату и пошли в пиццерию в центре Минска. На всю мою зарплату мы купили только две пиццы и кока-колу. Я жил с родителями, поэтому мне было легче, чем коллегам, у которых были дети. Они еле выживали.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Беспросветная картина...
МВ: Да , поэтому уже в 18 лет у меня были мысли о том, как я буду жить и обеспечивать семью на эту зарплату. В советское время артисты балета неплохо зарабатывали, особенно в заграничных поездках. Привез из-за границы 100 долларов — купил квартиру в центре Минска. Но в 1996 году царила полная разруха.
Мы гастролировали по Японии , Китаю и всей Европе — Голландии, Франции, Бельгии, Испании, Швейцарии. Однажды в Женеве я решил перед спектаклем пройтись и был в шоке. Я погулял полчаса и понял, что не могу спокойно смотреть на сытую, спокойную, обеспеченную жизнь швейцарцев. Вернулся в гримерку в депрессивном состоянии — я не представлял, что люди могут так жить. После выступления мы ехали в гостиницу на автобусе; я надел капюшон и даже не смотрел на улицу.
В этих поездках я узнал , как выглядит мир, и понял, что надо что-то менять в своей жизни. Все вокруг говорили, что надо уезжать. Но визу в Западную Европу невозможно было получить — нужно было предоставить подтверждение доходов, какую-то минимальную сумму на день. Какая Франция или Германия? У тебя зарплата 30 долларов в месяц, а там люди могут на еду за день потратить 50 долларов! Это было просто нереально.
Я подумал , что поеду в Польшу. Тогда для этого визы еще не были нужны: покупаешь ваучер за два доллара, билет за 24 доллара и все. Решил, что поеду в Польшу заработать денег, чтобы поехать куда-то дальше.
ТК: Вы проработали в Варшаве год и потом уехали в Национальной театр в Торонто , верно?
МВ: Полтора. Все было хорошо , я много танцевал. После Беларуси мне казалось, что я просто в шоколаде. Это отношение людей, этот театр с шикарной сценой и условиями... А уж первая зарплата! Ту сумму, которую я здесь получил за месяц, в Беларуси, с учетом тогдашних условий, пришлось бы зарабатывать пять лет. Была забавная ситуация: ведущий солист, тоже белорус, спросил, сколько я заработал. Я сказал, а он отвечает: «Ну ничего, поработаешь немного и нормально будет» — и кладет в карман свою толстую стопку купюр. А у меня было всего пять бумажек, но я был счастлив.
Когда пришел к директору сказать , что уезжаю, я плакал. Но я хотел посмотреть, как там, в «настоящей загранице», поэтому поехал дальше.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Почему вы вернулись из Канады?
МВ: Мне не понравилось. Может , не та страна или просто я идеалист. Изначально в Торонто была договоренность, что я стану ведущим солистом, но у меня случилась травма, и это все изменило. В конце года директор меня пригласил и сказал, что у меня остается контракт солиста. Я спрашиваю: первого или ведущего? Я же столько станцевал, столько рецензий было в газетах! «Да, я понимаю, но у тебя травма, поэтому я не могу дать тебе повышение. А вдруг ты не сможешь танцевать». Я восстановился, был в хорошей форме, ведь травма — это нормально в нашей профессии. Но для дирекции это не имело никакого значения, поэтому я уехал. Вернулся в Варшаву и решил ездить танцевать в Торонто только как приглашенный танцовщик.
ТК: Не страшно было возвращаться?
МВ: Помимо Национального театра в Торонто мне предлагали контракт ведущего солиста в Монреале , но там более современные танцы. В Монреале от меня впервые узнали, что в Польше тоже есть балет. Они пригласили польскую труппу на фестиваль, я тоже туда приехал. Пришел в гостиницу к директору Эмилю Веселовскому, упал на колени и говорю шутя: «Прости, папа! Я возвращаюсь!» А он такой, еле сдерживая улыбку: «Ну, я подумаю». Вот такие у нас были отношения были. Меня взяли ведущим солистом и даже вернули служебную квартиру.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: А в России , Беларуси вы работали приглашенным артистом?
МВ: В России я танцевал и в Большом театре , и в Мариинском. Но это огромная страна, и я для них никто. А в Беларусь меня никто не приглашал. Когда я уезжал, директор сказал: «Ты изменник родины, ты не войдешь в этот театр». Когда руководство сменилось, меня приглашали два раза — но только на гала-концерты звезд мирового балета. То есть я выступал с артистами из-за границы, а на обычный спектакль меня никто ни разу не звал.
Когда я уходил , директор грозился, что я не войду в этот театр даже в зрительный зал. Но в итоге я выступал, а он был среди зрителей. Сейчас он снова вернулся в театр, и уже при нем мне позвонили и сказали, что он приглашает меня на концерт звезд мирового балета. Я был в шоке: после двадцати лет человек остыл и сам пригласил. Но потом у них там что-то не получилось.
ТК: Вы окончили балетную школу в Минске в 1996 году , а через четыре года стали первым солистом Большого театра в Варшаве. Это же стремительная карьера, наверное, было очень сложно?
МВ: В Беларуси было очень большое количество спектаклей , намного больше, чем в Польше. Там меня взяли в театр, когда я еще учился на последнем курсе хореографического училища. Из-за того, что было очень много спектаклей и поездок, молодым, как я, давали входить в разные спектакли, мы много танцевали. Я выходил на сцену через день, в воскресенье — два раза. Так что меньше чем за полтора года в Минске я станцевал столько спектаклей, сколько потом в Варшаве года за три. Это был такой ускоренный процесс становления артиста.
Когда я приехал в Варшаву , у меня уже был багаж, а в театрах всегда охотнее возьмут человека с опытом. Было видно, что меня не надо обучать базовым вещам, что я могу танцевать.
Ну и случай сыграл свою роль. Когда я приехал в Варшаву , у нескольких солистов были травмы, не хватало людей на спектакли. У меня спросили, танцевал ли я партию Голубой птицы в «Спящей красавице», и я сказал, что да. В первый же день предложили показать, что я умею. После репетиции я услышал: «На сегодня состав у нас есть. Приходи на спектакль, посмотри, а завтра станцуешь».
Балерина , которая со мной танцевала, была в шоке. Приехал мальчик, которому 19 лет — в этом возрасте здесь только школу оканчивают! Она ждала возможности выйти на сцену и показать себя с достойным партнером, и тут ей дают какого-то сопляка, который только приехал. Она очень переживала. И люди шушукались по поводу того, что вот я только приехал и сразу получил роль.
Я станцевал спектакль , и на утро следующего дня худрук позвал меня к себе в кабинет, поздравил и сказал: «Честно говоря, меня бы тут съели, если бы ты плохо станцевал». Обычно он не представлял труппе кого-то нового, но в тогда он позвал всех в зал и сказал: «Это Максим. С сегодняшнего дня, то есть со вчерашнего, он у нас работает».
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: А какое отношение начальства к артистам было в Минске?
МВ: В Минске не было принято выражать свои чувства и эмоции. Все , что мог сказать педагог после занятий, экзаменов или концерта: «Ничего, ничего». И это «ничего» там звучало в ситуации, при которой тут тебя носили бы на руках. В Беларуси было сдержанное отношение к артистам. Чтобы ты не расслаблялся, там всегда говорили, что есть куда развиваться, что можно лучше.
Педагоги были к нам добры , но начальство относилось к артистам как к лимону, который нужно выжать и выбросить. У художественного руководителя в Минске ты стоял по стойке смирно. Рядом с ним ты боялся выдохнуть — как в армии.
Когда я приехал в Варшаву , я не знал польского, и худрук пригласил на разговор их ведущего солиста, который говорил по-русски. Мы зашли к нему в кабинет — такой простой, без чопорного антуража. Он предложил сесть, мы сели. Я смотрю на этого солиста, а он сидит с сигаретой в кресле, развалился, курит и говорит директору: «Можно пепельницу?» И худрук дает ему пепельницу! Худрук стоит перед нами, а он сидит вразвалочку и стряхивает пепел!
Это было ощущение свободы , человеческого отношения. Перед тобой не Бог, вы на равных. Да, он директор, но ты артист, и вы вместе делаете одно дело. Художественный руководитель создает условия для артиста, чтобы тот хорошо танцевал. Классное ощущение.
ТК: Какие знаковые партии вам довелось танцевать в Варшаве?
МВ: Первая серьезная роль — Голубая птица в «Спящей красавице». Это было первое сольное выступление , которое я станцевал в Минске, и оно же — первое в Варшаве.
Я танцевал большинство известных больших ролей , например, принцев в «Спящей красавице», «Лебедином озере», «Щелкунчике», Солора в «Баядерке». Каждый, кто идет в балетную школу, хочет танцевать принцев. Но это роли, напротив которых ты ставишь галочки в первой половине своей карьеры, и потом это уже не интересует так, как более современные спектакли.
Для меня важнее не роли , а хореографы, с которыми я работал, — Джон Наймаер, Борис Эйфман, Иржи Килиан, Уильям Форсайт, Наталья Макарова, Алексей Ратманский.
ТК: А какая технически самая сложная роль?
МВ: Технически самые сложные всегда в классическом балете , а физически может быть намного тяжелее танцевать современный. Классика — это как смокинг: все должно быть на своем месте, шаг вправо, шаг влево — сразу все видят. А в современном балете ты можешь что-то обыграть, и никто, кроме хореографа, не будет этого знать.
Когда танцуешь классику , то переживаешь за техническую сторону: получится — не получится двойной аксель, тулуп. А в современном балете страх другой: доживу до конца или нет. Это сложности разного рода.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Говорят , что полякам балет просто нравится, а в странах бывшего СССР его по-настоящему любят. Согласны ли вы с этим?
МВ: В Европе считается , что опера — это серьезное искусство, а балет — это так, попса, диско-поло. Для уважающих себя дирижеров работать в классическом балете — это ниже его достоинства. А в странах бывшего СССР русский балет любят. Чем дальше от Италии , от оперы — тем больше балета. Польша в этом плане более европейская страна, хотя классические балеты любят и здесь, особенно те, которые на слуху — «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Щелкунчик».
ТК: После какого балета , в котором вы танцевали, звучали самые громкие и продолжительные аплодисменты?
МВ: Самые продолжительные были после премьеры «Анны Карениной» в постановке Алексея Ратманского , но они были адресованы не мне, а Майе Плисецкой. Муж Плисецкой Родион Щедрин написал музыку для этого балета, и Ратманский пригласил их обоих на премьеру в Варшаву. Мы танцевали два с половиной часа, вышли на поклон. И вот на сцене появляется Плисецкая со своим номером — она уже пожилая была, поэтому просто ходила с веером туда-сюда. Но все зрители были в восторге — это же Плисецкая! Она ходит, а мы стоим уставшие — весь кардебалет, все солисты, мы с партнершей, Ратманский... Пятнадцать минут мы стоим никакие, скорее бы уже уйти с этой сцены, а ей все хлопают. Она такая: «Хорошо» — и на бис пошла, еще минут на десять.
ТК: А когда вы впервые заинтересовались балетом?
МВ: Моя мама была воспитательницей в детском саду , и родители одной девочки спросили, не хочет ли она отдать своего сына на бальные танцы. Девочек, которые хотели танцевать, было много, а мальчиков мало. Мама сказала: «Идем». Мне было пять лет и я протанцевал там до десяти.
Потом эта же девочка захотела пойти в балетную школу. Ее мама поговорила с моей , сказала, что это может стать профессией. Меня взяли на отчетный концерт балетной школы в Большом театре, чтобы я посмотрел, как это классно.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Вам понравилось увиденное?
МВ: Нет , я не понимал, зачем этот балет мне нужен. Я из заводского района — и вдруг надену какие-то колготы и пойду в них на сцену, о чем вы!? Но мама говорит: «Я сказала, пойдем попробуем». А моя мама, как говорится, всегда права, а если не права — смотри пункт первый.
Она сказала: «Посмотри , как мы живем, этот железный занавес, я никогда никуда не ездила. Увидишь мир, как живут другие люди, заработаешь денег, сможешь позволить себе что-то большее, чем мы с отцом». Никто тогда не думал, что Советский Союз развалится через три года.
Перед вступительными экзаменами родителей приглашали в школу , и она увидела, кто там учился. В обычной школе была обязательной форма, пионерский галстук, у мальчиков — короткая стрижка, у девочек — косички. Она пришла и говорит: «Боже, Максим, что там происходит! Я так хочу, чтобы ты пошел туда! Они там не все в школьной форме, у мальчиков необычные прически, длинные волосы. Они там такие разные. Другой мир! Даже запах другой в этой школе».
Так я поступил , хотя конкурс был большой. Многие хотели туда попасть, потому что профессия считалась очень хорошей — зарубежные гастроли и ранняя пенсия, а не работа до старости на заводе.
ТК: Правда , что в балетных школах могут очень жестко относиться к ученикам?
МВ: Я знаю эти истории , но еще тогда, в советское время, когда я слышал рассказы, например, о школе в Перми, где детей били, для меня это было какой-то дикостью. У нас ничего такого не было. Случалось, что синяки от пальцев оставались, если хватали за ногу или руку, но это не было насилием, битьем. Я думаю, что сейчас вообще этого нет.
Я благодарен своему педагогу Александру Коляденко , который меня учил и выпускал. У него был такой подход: он не обращал на тебя внимания, если видел, что ты не выкладываешься на все сто. Он не бил и не кричал — просто игнорировал, чтобы тебе стало обидно. Воспитывал характер, провоцировал появление вопроса: «А чем я хуже других?» В балете только настойчивые могут чего-то добиться.
В этой профессии ты начинаешь понимать , зачем ты здесь, только лет в 16-18, а когда ты ребенок, очень скучно выполнять все эти тяжелые упражнения. Десятилетнему ребенку не хочется стоять возле палки и делать какие-то дурацкие движения.
Изначально я занимался только ради хороших оценок: мама бы меня убила , если бы я двойку принес. И я радовался, когда педагог говорил, что все ребята остаются, а Максим может идти домой отдыхать. Ну и хорошо, пусть они эти колготы надевают и идут танцуют, я лучше в футбол с пацанами во дворе поиграю.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: А почему он вас отправлял домой?
МВ: Со временем я задал себе этот вопрос и понял , что мне не хватает данных, что я многого не умею. И когда он опять говорил, чтобы я ехал домой, я шел в спортивный зал и растягивался сам. Потом на уроках учитель увидел, что я начал делать успехи. Через полгода он сказал, что на практику останусь только я и одна девочка, с которой мы будем учить сольный танец. Все были в шоке.
В каждом балете есть па-де-де , когда выходит главная пара ведущих артистов и они танцуют вдвоем, потом соло, потом снова вдвоем. Каждый классический балет построен именно вокруг этого: что-то происходит, но в конце этот гвоздь программы, именно ради него приходят люди. И это дали именно мне!
И вот после этого я понял , что балет — это мое. Два года, которые оставались в школе, я делал все, чтобы наверстать упущенное. Мы учили общеобразовательные и специальные предметы с восьми утра и до пяти-шести часов вечера. И когда все шли домой, я занимался самостоятельно. Выходил из школы в восемь вечера каждый день, кроме воскресенья.
ТК: Много ли в польском балете артистов из России , Беларуси, Украины?
МВ: У нас 70 % иностранцев. Из них трое белорусов , трое россиян и два украинца — капля в море. Наша труппа — микс из людей со всего мира: Америка, Австралия, вся Европа, Израиль, Япония, Корея.
ТК: Каждый спектакль — это огромные физические и эмоциональные нагрузки. Как после него восстановиться?
МВ: Восстанавливаюсь , работая. Чем больше работы, тем легче. Вопреки всему. Даже если ты уставший, ты эту телегу тянешь и тянешь, а если остановишься — уже тяжело. Когда много спектаклей и много работы, то меньше травм у людей и легче работать.
ТК: Балет — это постоянные репетиции , диеты?
МВ: С диетами все индивидуально. Девочкам тяжелее , они больше склонны к полноте, приходится следить за собой. У мальчиков в основном никаких ограничений нет, можно есть, что хочешь. Иногда даже нужно набрать массу, чтобы легче давались подъемы. Тогда ходишь в тренажерный зал, начинаешь есть белок.
Я люблю свою профессию , но считаю, что все хорошо в меру. Во время работы ты отдаешься ей полностью, но это не должно становиться идеей фикс. Во время летнего отпуска, который длится полтора месяца, некоторые возвращаются уже через неделю, чтобы не было шока, когда ты возвращаешься к репетициям после перерыва и потом не можешь по лестнице подняться. А я могу и полтора месяца сидеть в отпуске, и два. Я люблю жизнь, люблю съездить на море, отдохнуть и не думать о балете. А когда возвращаюсь — начинаю работать. Болит, не болит — надо.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: А как тело себя чувствует после двух месяцев отдыха?
МВ: Хорошо! Ничего не болит , все заживает летом. Если ты вообще не работаешь — супер, и если ты много работаешь — супер. А сейчас из-за коронавируса мы две недели работаем, а две нет, потому что кто-то заболел. И это самое ужасное. Вчера утром я встал, сделал кофе и минуты три пробовал найти какую-то позицию, чтобы можно было сидеть — так болела спина.
ТК: Как совмещать карьеру и личную жизнь?
МВ: В моей профессии тяжело познакомиться с кем-то извне , потому что ты все свое время проводишь в балетном зале. Поэтому очень часто у нас люди встречаются и остаются с теми, кого встретили на работе. Мамы обеих моих дочек — балерины.
Все зависит от подхода человека к профессии. Если для тебя балет — это всё , и есть отношение «звезда пришла домой, мне надо отдохнуть», то наверное, тяжело. Если же ты ко всему относишься трезво, то я не вижу никакой проблемы.
ТК: Карьера артиста балета коротка. Чем вы займетесь после того , как уйдете со сцены?
МВ: Раньше артисты рано уходили на пенсию , но сейчас пенсия как и у всех — с 60-65 лет. Естественно, тебя никто не будет держать на сцене до этого возраста. Женщины уходят из профессии около сорока лет, мужчины — в 40-45. Все стараются найти какое-то полюбовное решение, но не всегда это проходит гладко. Очень часто артист считает, что он еще о-го-го, а дирекция и педагоги видят, что уже совсем не о-го-го и надо прощаться.
В этом смысле у нас неблагодарная профессия. Ты учишься девять лет , потом начинаешь работать и идешь получать еще одно образование, чтобы были какие-то перспективы, особенно если ты в кордебалете. Там лучше проработать десять лет и за это время получить какую-то другую профессию, чтобы в тридцать пойти в другую сторону. Но, конечно, если у тебя имя, то можно стать педагогом, хореографом, возглавить труппу.
ТК: Куда чаще всего уходят?
МВ: Один знакомый отучился на программиста , другая девушка стала дизайнером балетной одежды. Кто-то остается в театре — занимается организационными вопросами, освещением сцены, пиаром, рекламой. Кто-то уходит и открывает свой маленький балетный зал.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: А чем вы хотите заниматься?
МВ: Я себя не вижу вне профессии. Я окончил педагогическое отделение музыкальной академии и знаю , что могу преподавать, что вижу ошибки и могу помочь людям. Или могу быть художественным руководителем труппы. Эти две вещи — то, что я хотел бы делать.
ТК: Сейчас вы учите других артистов?
МВ: Я выступаю и уже второй сезон веду уроки для артистов — совмещаю приятное с полезным. Сейчас я меньше танцую как артист и набираюсь педагогического опыта. Для руководства театра это комфортная ситуация: найти хорошего педагога тяжело , надо хотя бы полгода, чтобы понять, разбирается человек во всех тонкостях или нет.
ТК: Вы работали со многими хореографами мирового уровня. Кто сильнее всего повлиял на вас и вашу карьеру?
МВ: В нашем театре появлялись все значимые в мире балетные фамилии. Например , к нам приезжала легендарная Наталья Макарова — это одно поколение с Барышниковым, оба из Кировского театра, оба сбежали. А Барышников — мой идол! Вместе с Макаровой была ее ассистентка Синтия Харви, которая тоже танцевала с Барышниковым, их танец из спектакля «Дон Кихот» видел каждый артист балета.
И вот приезжает Макарова , и как будто бы через нее я прикоснулся к Барышникову. Приходишь в зал, а там сидят две легенды. Это, наверное, было самое яркое воспоминание.
ТК: А с самим Барышниковым вы тоже знакомы?
МВ: Знаком — громко сказано. Он приезжал в Варшаву два года назад , и мне удалось попасть на закрытый прием с его участием. Для меня это была мечта: где Барышников, а где я. И тут ты видишь его живого, видишь историю!
ТК: Чем отличается польский балет от русского или белорусского?
МВ: У нас одна школа — восточно-европейская , классическая русская школа. Хотя сейчас мы в Польше уже танцуем как Голландский национальный балет, потому что наш директор работал в Амстердаме. Тут педагоги, с которыми он там работал, и спектакли мы танцуем те же, которые он делал там.
Когда мы танцевали в Нью-Йорке , вышла рецензия с небольшим упреком: не видно польского в Польском национальном балете. Труппа хорошего уровня, но танцует по-западному. Сказали, что не отличить Голландский национальный балет и Польский национальный балет.
А театры... Большой театр в Москве и Мариинский — мекка классического балета. Особенно Мариинский — если хочешь посмотреть настоящую классику , то только там нужно смотреть и нигде больше. Минск — это провинция, они делают какие-то свои или старые классические балеты. А у нас идет то, что и на мировых сценах — в Большом, Мариинском театрах, в Лондоне, Нью-Йорке. Мы имеем возможность и счастье общаться с мировыми хореографами, а в Минске из-за нехватки финансов варятся в собственном соку.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: Балет действительно такой , каким его показывают в кино?
МВ: Я видел немного фильмов , но в тех, что видел, все утрировано. Поэтому и возникает впечатление, что в балете людей насилуют, чуть ли не с палками стоят и как животных в цирке дрессируют. И про сложные отношения между танцорами все преувеличено. По крайней мере, я в своей жизни не встречал, чтобы шпильки в обувь клали или костюм прятали, чтобы ты не мог выйти на сцену.
Один раз меня закрыли в гримерке , но это было на автомате. Там ключи всегда вставлены в замок: вышел, закрыл дверь на ключ и пошел. И один парень меня случайно закрыл. Я начал стучать в дверь, звонить, чтобы пришли и открыли, потому что сейчас на сцену выходить. Но это было случайно, я не видел, чтобы кто-то кому-то козни строил.
ТК: Бывали ли форс-мажорные ситуации?
МВ: У меня все достаточно скучно проходит. Когда у тебя ответственная партия , перед выступлением мерзнут руки и хочется в туалет, а после того, как станцуешь, с тебя как камень спадает — сразу руки теплые, в туалет не хочется.
После главных ролей ко второстепенным относишься спокойнее , расслабляешься. Один раз в «Лебедином озере» я танцевал второстепенную роль. Немного нервов, станцевал, ушел со сцены, камень с души упал и все. Через минут пять-десять нужно было снова выйти на сцену, а я совершенно об этом забыл — пошел в гримерку, сижу себе. Потом слышу — какая-то знакомая музыка. Я вскочил и вбежал на сцену в последний момент.
Еще у нас был спектакль «Тщетная предосторожность» (Córka źle strzeżona) , в котором был живой пони. Он тащил сцене маленькую тележку, сзади сидели артисты. И однажды ему забыли сзади повесить пакет, в который падают экскременты. После прохода пони выходят солисты. Я вижу, что там вся сцена «заминирована», а у меня белые балетные туфли и мне танцевать тяжелые вещи! Естественно, после танца обувь была коричневой. И еще это был большой стресс, потому что можно было поскользнуться.
Максим Войтюль. Фото: Александра Кононченко / Новая ПольшаТК: С возрастом смотрите на профессию по-другому?
МВ: С возрастом больше ценишь свободное времяпрепровождение , но у меня остается ответственность. Вечером я не могу позволить себе неизвестно что, потому что завтра у меня репетиция, я должен выспаться. Или я не могу пропустить урок, чтобы поваляться в кровати и съесть хороший завтрак. С возрастом эта ответственность не уходит. Тебя либо приучили, либо нет.
Я не вижу такого подхода к профессии среди молодых . Они , конечно, хотят танцевать, развиваться и расти, но не забывают и о том, чтобы повеселиться. Например, могут взять выходной, если у них день рождения, могут не прийти на утренний урок после ночной вечеринки или с утра написать в театр, что сегодня не придут на работу. Для меня это немыслимо.
С другой стороны , когда был локдаун, мне было жалко этих молодых ребят — в балете очень короткая карьера, а эти два сезона оказались просто выкинуты. Для них это трагедия, а для меня нет — это было время на отдых, восстановление. С возрастом, когда многое повидал, не переживаешь и не кусаешь локти.
ТК: А физические возможности с возрастом сильно меняются?
МВ: Мне 43 года , но тяжелее мне не становится. Мне говорили, что в балете тяжело первые двадцать лет, а потом будет легче. А двадцать лет — это фактически вся карьера артиста. Сейчас я чувствую только, как отзываются травмы. Возможно, тяжелее возвращаться после перерыва, но когда ты постоянно в форме — нет разницы.
