Есть такой снимок: май 1964-го , набережная Щецинского порта, на ней немалая толпа. У микрофона — несколько мужчин в выходных костюмах и две женщины, мать и дочь. Вот-вот спустят на воду новое судно с водоизмещением десять тысяч тонн под названием «К.И. Галчинский». Женщины на фотографии — Наталья и Кира Галчинские, жена и дочь поэта. Самого его нет в живых уже 11 лет.
Ни одному из послевоенных поэтов не выпала такая честь. Говорят , назвать корабль именем автора «Завороженных дрожек» предложили сами рабочие судоверфи, чтобы увековечить память о том, кто однажды решил стать одним из них, жителем Щецина. Пробыл он им , правда, недолго, несколько месяцев в 1948 году, пока тяжелый инфаркт не заставил его покинуть город, климат которого не подходил ему по здоровью. И все равно Щецин гордился тем, что в нем пусть недолго, но все же жил самый популярный польский поэт.
Морское судно «К.И. Галчинский» свое отслужило: оно ходило до 1995 года , после чего его продали немцам на слом. А что с самим Галчинским?
Публицист и издатель Павел Дунин-Вонсович недавно провел одно исследование. Он задал поисковой системе задачу составить список имен поэтов , чаще всего появляющихся в блогах. На первом месте оказался Мицкевич. Сразу за ним — священник Ян Твардовский. Потом Херберт с Милошем и Посвятовская со Стахурой. Шимборская , на удивление, была лишь на седьмом месте. А Галчинский? Галчинский — на 14-м. После Воячека, Осецкой , Кофты и Асныка. Наравне с Галчинским был Норвид.
Значит ли это что-нибудь? Трудно сказать. Блоги — функция многих переменных. Мицкевич — это школьная программа. О. Ян Твардовский — с давних пор самый издаваемый польский поэт; он добился даже коммерческого успеха , и в любом книжном магазине лежат горы его книг. Херберт и Милош — пароли-заклятья литературных салонов. Осецкая с Кофтой пришли из телевидения и массовых музыкальных спектаклей. Стахура и Воячек функционируют в рамках мифа «проклятых поэтов». А Галчинский, легендарный Галчинский?
Еще лет 15 назад не было ни одного конкурса чтецов-декламаторов , ни одного школьного театрально-поэтического кружка и такого кабаре, где не звучал бы Галчинский или его словечки. «Привет, мадонна!», «Скумбрии в томате», «Бал у Соломона», «Сережки Изольды», «Завороженные дрожки», «Зеленый гусь», «Письма с фиалкой» — все это были не только названия стихов, поэм, фельетонов или скетчей. Это были пароли с несомненным и очевидным отзывом: каждый понимал, о чем идет речь, а половина знала их наизусть.
Галчинский был целым учреждением , живым театром одного актера. А может, и чем-то больше, особенно в эпоху ранней ПНР — живой вольной птицей, с одинаковой свободой садившейся на деревья в парке и уличный булыжник, влетавшей через окно в комнаты портных, почтальонш, адвокатов, прачек и правительственных чиновников.
Он трогал и смешил. В те времена , когда еще не существовало массовой культуры, он был ее предтечей, провозвестником. Товаром, который отлично продается и который известно как продать.
До войны редакторы журналов платили ему не глядя за каждое еще не написанное стихотворение , зная, что благодаря ему поднимут тираж. Когда в 1946 году, после пяти лет немецкого лагеря для военнопленных, он вернулся в Польшу и стал писать в Przekrój, невероятный читательский успех этого еженедельника в огромной степени был его личной заслугой. Люди покупали журнал и искали либо его стихи, либо врез с самым знаменитым и самым маленьким в мире театром «Зеленый гусь». А другие — «Письма с фиалкой», подписанные неким Каракулиямбро, в которых этот доморощенный философ польской повседневности высмеивал нонсенсы жизни на берегах Вислы (большинство нонсенсов сам же он и выдумывал).
В одной из частей «Порабощенного ума» , замаскированном портрете Галчинского, Милош писал, что как поэт он стоял совершенно особняком на карте европейской поэзии первой половины ХХ века. Галчинский не принадлежал ни к какой литературной школе. Он с удовольствием смешивал в своих стихах уличные и высокохудожественные мотивы, барокко и сегодняшний день, абсурд и политику, логику с нелогичностью, Моцарта с мотыльками, перееханными грузовиком. Кто другой выдумал бы такое определение: «течет величественно Висла , директорша всех польских рек»? Он играл словами и метафорами , как жонглер шариками. Он бывал безумно сентиментален, но, всерьез что-то пережив, мог выстроить из слов собор и гробницу. «Ниобея», поэма, написанная в разгар сталинизма, — одно из тех вдохновенных произведений, благодаря которым поэзия по-прежнему сохраняет такое необычайное место в польской культуре.
Галчинский не выносил литературных посиделок в кафе для посвященных , презирал авангард, эстетические эксперименты и искусство ради искусства. Обожал обожание толпы и всегда подчеркивал, что пишет «для людей». И что писать — всего лишь вид услуг населению, как, скажем, портняжное дело. В этой доктрине он доходил даже до коварного цинизма:
А публика — тот самый главный суд ,
Чего, увы, понять не могут дурни.
Желает шутовства, так будь как шут,
Ну а котурнов — стань же на котурны.
И ничего мы с этим не попишем:
Мы для нее кроим , и шьем, и пишем.
(...)
Итак, поэту должно под рукой
Держать журнал с желаньями народа:
Писать короткой, длинной ли строкой,
Чего не примет, а чего охота.
— писал Галчинский в 1947 году в весьма двусмысленной поэмке «Ars poetica , или Искусство стихосложения». Поэмка была ироническая — достаточно прочитать окончание вышеприведенной строфы:
Как говорил философ Париоххи ,
Есть в моде сумасшествие эпохи.
Соцреализм как директива писать согласно «моде эпохи» наступит в Польше лишь два года спустя , но Галчинский уже тогда чуял его мрачное дыхание. Пока что он заслонялся насмешкой, в которой было скрыто зерно истинного признания: он действительно считал словесность чем-то вроде вида услуг населению. Чем больше она совпадала с нуждами читателя, тем лучше.
В жизни Галчинский был «королем». О его пьянках и сопутствующих им разгулах и загулах кружили легенды до войны и после. Он был непредсказуем , и ему случалось порождать идеи в духе Тиля Уленшпигеля или Сальватора Дали. Он страстно любил абсурд, театр, переодеванья и псевдонимы. Это позволяло Галчинскому избегать окончательной ответственности за то, какой ему случалось делать интеллектуальный и даже политический выбор, ибо он всегда мог скрыться под маской шута.
Перед войной он связался с правым Prosto z mostu («Прямо с моста») , где ему случалось печатать антисемитские стихи, хотя никаким антисемитом он не был — попросту шил по моде этого журнала. После войны — вечный энтузиаст! — он без особого сопротивления позволил втянуть свое перо в строительство социалистического счастья. Но Галчинский не был певцом режима как такового. Ему нравилось, что страна поднимается из руин , что Варшава восстанавливается, а Краков остается Краковом. Он радовался этому по-своему — кувыркаясь и подсахаривая метафоры о любимой родине.
Да , он написал панегирик Сталину. Увы, не он один. А ему всегда нужно было быть впереди — так как же не написать? Хотя было это в тот период, почти двухлетний, когда у него начались трудности с печатаньем, ибо товарищам, в тот момент вводившим доктрину соцреализма, вдруг перестали нравиться беззаботные, а местами даже двусмысленные «Зеленые гуси» и «Письма с фиалкой».
Галчинский пережил Сталина на девять месяцев. Умер он от третьего инфаркта в декабре 1953 года в возрасте всего лишь 48 лет — в расцвете жизни и творческих сил.
Если б он прожил еще два-три года , то дождался бы удивительных времен: польская культура, искусство, польская духовная жизнь — все превратилось в одного сплошного Галчинского.
Студенческие театры и кабаре , стихи, целые журналы, эстрада и мастерские художников принялись говорить и писать по-галчински, его стилем, языком, метафорой, шутовством, иронией. Потом пришел Гомулка , и веселая Польша снова притихла. А еще позже сделалось совсем не смешно, и так продолжается по сей день, несмотря на смену режима и ту свободу, живым символом которой был Галчинский.
Где же сегодня Галчинский? — спросим мы. Что осталось в XXI веке от его стихов , поэм, повестей, рассказов, фельетонов, радиопьес, театральных пьес и пьесок для игры и чтения?
Первый том «Избранных произведений» , выпущенных издательством Czytelnik в 2002 году, занимают стихи. Не все, разумеется, потому что нет хотя бы вышеупомянутой оды Сталину. Кроме того, не все, включая самые знаменитые, выдержали испытание временем. Думаю, не выдержал, например, славный довоенный «Бал у Соломона» — хаотическая гонка метафор, столь же примитивная, как блокнот агитатора. Не выдержало и «Путешествие Хризостома Бульветя в Тмутаракань» (1953). Зато горячо рекомендую другую, менее известную поэму «Народная забава», замечательный портрет довоенной рабочей Варшавы, раз в неделю устраивающей свои пресно-бравурные дионисийские празднества на свежем воздухе.
Во втором томе помещены «Театральные опыты». Радиопьесы можно пропустить , но можно и прочитать. Зато все остальное роскошно — во главе, разумеется, с «Зеленым гусем». И очень забавное либретто к оперетте «Орфей в аду» Оффенбаха, никогда не шедшее на сцене, потому что такой сатиры на социалистическую бюрократию соответствующее учреждение попросту не пропускало.
Том третий — проза. Вначале небольшая довоенная повесть , заглавие которой широко известно: «Порфирион Ослик, или Клуб святотатцев». Это — сюрреалистическое сочиненьице, и мы можем спокойно без него обойтись. Своей славой оно обязано разным намекам на лица и обстоятельства довоенной Варшавы, сегодня совершенно непрозрачным. Лучше всего — фельетоны, особенно «Письма с фиалкой». А что вы скажете о начале одной статьи: «Томас Манн начинал в «Симплициссимусе» , а кончил Нобелевской премией. Я начал в «Цирулике», Cyrulik Warszawski — довоенный сатирический журнал а кончу , может быть, на виселице». Или: «Чиновникам урезали зарплату. Это не так уж страшно: людям головы срезали , и все было хорошо». Так можно цитировать часами.
Новинкой , а для многих наверняка сенсацией, стала «Записная книжка», которую Галчинский вел в 1941 году в немецком шталаге немецкий лагерь для военнопленных из рядового состава Альтенграбов. Книжка более полувека пролежала в семейном архиве. Тут уже нет ничего смешного. Эти записки заключенного и одновременно рабочего — трудный для спокойного чтения хаос мыслей , молитв, наблюдений, чувства отчаяния и безнадежности.
Второго Галчинского не будет. Так , как он, больше писать не удастся. По крайней мере — никто не отважится. Значит, остается читать его. Хорошо, что он такой у нас был.
Статья была опубликована в Gazeta Wyborcza (#24/2003) , на русском языке — в «Новой Польше» , №1/2004.
