Иван Яценко , соученик Мити по кадетскому корпусу, которого Митя встретил под Вараждином, в последние дни перед капитуляцией был назначен хорунжим, а потом переведен в другой полк. В штабе 1-го Донского он в тот день оказался, пожалуй, случайно. Как и другие офицеры, он пользовался немалой свободой передвижения. Зная язык, он разговаривал со многими англичанами, размещенными в той же гостинице, и радовался, что они проявляют искреннее сочувствие, а также понимание того, в какой ситуации оказались антисоветские эмигранты, а точнее — борцы за свободу своей родины. С одним британским поручиком он даже сфотографировался и долго объяснял ему запутанные политические проблемы и то, какая кривая линия разделяет идейные фронты мира.
— I see , I sее, — повторял англичанин.
Потом Яценко дал ему проехаться на своей лошади , что доставило англичанину откровенную радость.
Уже после ужина майор Островский вызвал всех офицеров полка на совещание. Он только что получил от британского командования тот приказ , о котором говорил Вагнер: полку предписывалось сменить место постоя. Островский коротко предупредил, какая перемена «места постоя» имеется в виду, и известил собравшихся о предстоящей выдаче. Впечатление было оглушительным. После нескольких конкретных вопросов наступила долгая мучительная пауза. Яценко тоже присутствовал; он не поверил. Но, не принадлежа к этому полку, промолчал.
— Я хотел бы услышать мнение , как нам, офицерам, следует поступить. Пожалуйста, младший хорунжий... — обратился майор, по традиции военных советов, к самому младшему по чину из присутствующих.
Тот встал и выразил мнение , что честь и долг офицера не позволяют в такой момент оставить рядовых казаков. С этим, высказываясь один за другим, согласились все офицеры. И опять наступило затруднительное молчание. Ждали приказа командира. Островский встал:
— Приказываю завтра во время отправки сообщить казакам об опасности быть выданными в руки большевиков. Одновременно освободить их от воинской службы. Каждый из них может поступать , как сам найдет нужным. То же самое с завтрашнего дня относится ко всем офицерам. Совещание окончено.
Яценко еще раз хотел поделиться сомнениями и еще раз промолчал.
Утром 28 мая небо было светло-голубое , предвещая такой же жаркий день, как за сто километров отсюда в Линце. В легком горном воздухе стоял смолистый лесной аромат. Во дворе гостиницы пел петух, пока что не съеденный ни одной из сражавшихся армий. С луга доносились голоса и побрякиванье кавалерийской упряжи. Казаки в последний раз седлали коней. Резкий крик ястреба взлетал над лесом. По краям дороги, по которой им привелось маршировать, стояли британские патрули, пулеметные гнезда, кружили легкие танкетки, кое-где виднелись танки.
Впереди шли девять сотен 1-го Донского , затем бронетанковая группа РОА, украинцы, 3-я Кубанская конная батарея и обозы. Ждали свою очередь к отправке 2-й Сибирский и Калмыцкий полки. По шоссе зазвенел так хорошо знакомый цокот подков. Люди шли без пения, которым обычно начинали марш в такое прекрасное, как нынче, утро. Разговоры в шеренгах велись вполголоса. Офицеры начали разъезжать вдоль растянувшейся колонны и говорить казакам что-то, чего англичане понять не могли. Яценко видел, как лица у некоторых внезапно бледнели от услышанного; другие только пожимали плечами. Кое-кто плюнул под копыта. Кое-кто грязно выругался. Некоторые изумленно разинули рты; некоторые натянули на лицо жесткую, злую маску — не узнать за ней, не прочесть, какое примут решение. Но колонна шла дальше. Только шепот, как дрожь, пробегал по ней, издалека похожий на шелест сухих листьев.
Колонна шла в маршевом порядке. Яценко в душе еще не верил. Пока что он ни с кем не разговаривал , не приводил политических доводов, которые когда-то излагал Мите. Он отложил их на потом, глубоко упрятал в уме, чтобы не рассеиваться. А пока сосредоточил все сознание и сконцентрировал силы на том, чтобы не верить. Не верить в происходящий, все другое заслоняющий, очевидный для него — абсурд. Он не мог бы сейчас сказать, что именно произойдет, но — не это, не это!
Первым был казак , который соскочил с коня и нырнул в лесную гущу. Его конь, послушный предписаниям службы, которую нес издавна, продолжал идти в шеренге без всадника. Затем, в том месте, где влево отходила лесная тропа, поросшая зеленой травой (такой типичной светлой травой, которая резко отделяется своей наивной свежестью от черноты хвойного леса), два взвода казаков во главе со старым вахмистром повернули в глубь леса, раня подковами зеленую травку. Англичане не видели. Их патрули вдоль дороги стояли на разном расстоянии друг от друга. Еще в одном месте оторвалась и зарысила в горы полурота, еще то там, то сям поодиночке бежали на коне или на своих двоих. Но колонна шла дальше.
«Как и я , не верят, — подумал Яценко. — Или просто боятся отбиться от стада?»
Велика притягательная сила толпы. Человеческая масса управляется иными законами и иным разумом , нежели отдельный человек. Превращается ли количество в качество? Учение марксизма утверждает, что превращается. А большевики на этом учении строят свои методы. Они знают много такого, что скрыто от взора отдельной личности. Велика притягательная сила сборища. Иногда она равняется силе притяжения земли. В куче вернее. А там, там... еще посмотрим. Колонна шла, и с нею шли дальше все офицеры. «Ну, я не бегу, это понятно, а они — почему не бегут?» — гадал Яценко.
Эти размышления прервал невесть который изгиб дороги , из-за которого появились постройки лесопилки в Вайтесфельде. Сразу бросилось в глаза место, предназначенное для лагеря, огороженное частой изгородью из колючей проволоки. Тут остановили и отделили от войска всех офицеров. Казакам надо было двигаться дальше, не слишком далеко, до другого такого же, только куда большего квадрата, тоже оцепленного колючкой. Там им велят спешиться, а назначенные коноводы отведут коней на луга. Остальные их уже не увидят. Обозы были брошены в беспорядке.
Офицеры имели право взять с собой по одному ординарцу. Среди примерно 190 мужчин оказались и четыре женщины. Две из них — жены , одна — вдова военного врача, одна — дочь священника. Яценко лениво слез с коня, привычным жестом подтянул по уставу стремена, чтобы не болтались по бокам, заложил в них ремень, повернулся и пошел с другими за проволоку. Ну и что теперь?
Офицеров ставят в два ряда перед штабным бараком , и начинается личный обыск. Проводят обыск рослые солдаты Уэльсской королевской гвардии. Рыжий сержант с толстой дубинкой в руках машет ею перед носом и бранится, если приказы не исполняют немедленно. «Какие там они офицеры, — услышал Яценко, как сержант под нос объясняет солдату, — просто предатели». — «Выходит, пожалуй, правду говорил майор Островский», — подумал он.
Королевские гвардейцы обыскивают всех подряд и забирают кому что понравится: часы , деньги, личные мелочи... Группа британских офицеров стоит отдельно, они курят, не глядя в эту сторону. Когда подошла очередь Яценко, он с отвращением почувствовал, что не может удержать дрожь в поднятых кверху руках. Но не от страха или унижения. Худшего, куда худшего насмотрелся он за все эти войны. И сам уж привык, что насмотрелся. Но и не оттого дрожат, что внезапно поверил в предстоящую выдачу в руки большевиков. Об этом он опять перестал думать. Что-то другое язвит ему душу сейчас и каким-то странно личным образом одного его затрагивает. Его, 25 лет прожившего в Западной Европе... Солдат Уэльсской королевской гвардии обыскал его карманы и из левого верхнего забрал дорогую авторучку. Яценко невольно зажмурился.
Уже можно опускать руки , личный обыск закончился. Оружия ни у кого не найдено. Казачьи офицеры бездумно расходятся по траве лагеря или стоят группами, разговаривая вполголоса. Майор Островский заявил официальный протест против изъятия частной собственности. Нервно жестикулируя, он переводит свой протест британцам, которые так не любят оживленной жестикуляции и маханья руками.
Яценко чувствует , что в нем произошел какой-то перелом, какой-то взрыв, с которым ему уже не совладать. Может, это реакция на то, что он так долго молчал. Сейчас ему нужно говорить, много говорить, неважно с кем. Он быстро подходит к одиноко стоящему казачьему полковнику, с которым шапочно познакомился только вчера, и начинает все ему выкладывать:
— Знаете , у меня украли самописку...
Полковник с висками , припорошенными сединой, поглядел на него искоса, равнодушно и, вынув изо рта сигарету, ответил, выпуская дым:
— Не у вас одного.
— Да , но... Это что-то... Вы понимаете, господин полковник: самописку...
— Гм-м , это еще не самая главная вещь в жизни.
— Не в том дело , не в важности дело, не в цене. Дело... Понимаете, я был в Англии, несколько лет прожил в Лондоне. И знаете, на станции «Хай-стрит Кенсингтон»...
— Я никогда не был в Лондоне , — прерывает его полковник, устремив взгляд на какую-то горную вершину.
— Это станция метро , ну... Я как раз пересаживаюсь с Серкл-лайн и спешу. Знаете? И что-то там записывал на краешке газеты. То есть это было так: подъезжаю и вижу на синем фоне надпись «Хай-стрит Кенсингтон»... Уже... Тут, конечно, всякие рекламные афиши. У них бывают даже красивые афиши. А мне выходить. Я срываюсь с места, газету в спешке оставляю и выскакиваю на платформу. Потом бегу по лестнице... Там обыкновенная лестница, нет такой, что сама едет. Мне надо было спешить: у меня было назначено свидание у «Баркерса»...
— У? Где? — нехотя спрашивает полковник , совершенно очевидно занятый собственными мыслями.
— А , вы же не знаете... «Баркерс» — это один такой из самых больших универсальных магазинов в Лондоне. Там всегда страшная толпа. Да и вообще в Кенсингтоне толпа — не пробьешься. И тут, когда я уже внутри магазина, меня какой-то господин трогает за локоть: «I am sorry, — говорит, — то есть весьма сожалею, — говорит, — едва вас догнал. Вы оставили в метро свою ручку». Новенькую самописку с золотым пером.
— Гм-м.
— Я говорю: «Ах , как же мне вас благодарить! Как вы изволили потрудиться!» А он мне: «Рад, что мне удалось вас догнать». Я ему говорю: «От всего сердца спасибо», — а он мне отвечает: «Thank you!», тоже, значит, спасибо. Теперь понимаете, что это за люди и какая это культура! Куда там у нас, в каком-нибудь Воронеже, например!
— А вы из Воронежа?
— Да не в том дело , полковник! Не в том же дело. А дело в том, что здесь, вдруг, теперь — королевский гвардеец крадет у меня ту самую самописку... У меня, у безоружного офицера, военнопленного!
— А у меня — часы.
— Ну так как же это может быть , черт побери! Ведь в конце же концов... Чем это объясняется? Ну скажите, чем вы это объясняете? Какое-то объяснение должно быть. Что этому причиной? Одни ли так называемые законы войны?
Полковник прикурил новую сигарету от окурка предыдущей.
— Думаю , — ответил он, — что это законы… Как бы это сказать: скорее чисто человеческие законы. Погодите, что-то там объявляют, — и он пошел в ту сторону, где собралось больше всего офицеров. Яценко безвольно потянулся следом.
Британский офицер объявил через переводчика , что этот лагерь — транзитный. Завтра утром все должны быть готовы к новой отправке.
Этой ночью никто не спал. Гонимый человек подобен дереву , которое подгрызают у корней какие-то вредные насекомые. Уж таковы законы природы, что в них всегда можно отыскать аналогию. Иногда весьма отдаленную, но какую-то всегда — между людьми, животными, растениями.
Утром 29 мая они построились на плацу с вещами — у кого что еще оставалось. У молодой вдовы убитого в Хорватии военврача был даже граммофон , с которым она не хотела расстаться и возила с собою. Вскоре появился отряд британских солдат и выстроился напротив. Явилась и группа их офицеров. Старший, с генеральскими знаками различия на мундире, стал перед фронтом казачьих офицеров и без длинных речей холодно объявил:
— В силу договора , заключенного между правительством его королевского величества и правительством Союза Советских Социалистических Республик, все казаки, как офицеры, так и рядовые, будут переданы советским властям.
Настала смертельная тишина. Все внутренне сосредоточились — такая тишина бывает после оглашения смертного приговора. Англичанин еще что-то говорил о том , в каком порядке все будет происходить, но, несмотря на длившуюся тишину, никто его не слышал. Первым выступил майор Островский. Он, видно, с трудом подбирал слова и, с еще большим усилием стремясь сохранить внешне спокойный вид, заявил торжественный протест от имени солдат и офицеров. От имени всех казаков. Во имя прав и достоинства человека... Он начал говорить все быстрее и беспорядочней. Все поняли, что речь его не имеет никакого значения и не принесет никакого результата. Он сам это понял и внезапно смолк. Англичане слушали, что им повторял переводчик, с несколько скучающим видом. Им не терпелось как можно скорее закончить эту сцену, которая, несомненно, многих из них удручала.
— К сожалению , — заявил генерал, — я только исполняю приказы, которые получил. Все должны быть выданы — добровольно или с применением силы.
При этих словах на плац въехали грузовики.
— По машинам!
Никто не тронулся с места. Тогда по поданному знаку стоявшие вблизи танкетки навели орудия на казачьих офицеров. Солдаты взяли оружие наизготовку. Но никто не тронулся с места.
По лицу англичанина пробежал нервный тик. Он наморщил брови и резко объявил:
— Я сказал , что все будут выданы, — значит, будут. Живыми или мертвыми. Поэтому предлагаю: кто хочет жить, пожалуйста, отойдите направо. Кто предпочитает быть расстрелянным — налево.
Еще минута тишины. Еще минуту никто не двинулся с места. Большинство , может быть, искренне не верило в то, что могут стрелять. Внезапно раздался раздираемый отчаянием женский голос:
— Проклятые , предатели, христопродавцы! — истерически кричала молодая вдова военврача. — На родину! На родину! Нет нам жизни нигде! — и ударами каблука она пыталась разбить стоявший возле нее граммофон. Но и каблук, и удары были, видно, слишком слабы, граммофон только перевернулся на бок и не разбивался. Тогда она начала бить ногами и разбрасывать кругом свои вещи.
Первым к машинам пошел священник , отец Евгений. За ним, друг за дружкой, большинство офицеров. Третьим среди них шел Яценко. Внутренне опустошенный, он не испытывал никакой охоты сопротивляться. Шел и думал: «Стрелять, конечно, не будут. Только пугают». Но шел, потому что не видел впереди никакого другого смысла. Молча влез на грузовик и сжался в уголке. Загруженные людьми машины выехали на дорогу и остановились в 800 метрах от лагеря.
На плацу осталась небольшая группа офицеров вокруг майора Островского. Им снова начали угрожать. Тогда один сотник подошел к генералу и , обращаясь через переводчика, попросил выдать им по одному патрону, чтобы они могли покончить с собой. Генерал и на этот раз выслушал до конца, отрицательно помотал головой и отдал приказ огнеметчикам. Они дали залпы, сжигавшие вокруг траву.
— Лучше сесть , — сказал кто-то. — Ноги болят. Пусть жгут. — Осужденные на гибель сели на мураву. Кто-то из священников начал громко читать предсмертные молитвы.
Огнеметчики еще раза три плюнули огнем для устрашения , но это не принесло результата. Тогда раздался новый приказ солдатам, которого сидящие не поняли. Солдаты оставили оружие и куда-то побежали. Вскоре они вернулись со связками веревок и проволоки — начали вязать сидевших с краю. Майор Островский вскочил с пеной на губах, принялся бранить британского генерала. При этом он пытался подбирать итальянские ругательства, потому что итальянский он знал и считал, что генерал тоже может знать по итальянской кампании. Кто-то оттащил его за рукав:
— Не надо! Пусть не вяжут! Со свободными руками легче будет бежать.
Тогда они капитулировали. Бросив вещи , последняя группа пошла к грузовикам. Англичане были явно довольны. Шедший рядом с Островским гвардейский офицер сказал ему тихо:
— Вы лучше снимите орденские ленточки.
Майор одним махом сорвал их все и бросил на выжженную траву. Тогда англичанин с улыбкой наклонился , поднял их, отряхнул и спрятал в бумажник.
— Это я себе оставлю на память , — сказал он буднично.
У Островского кровь бросилась в лицо и потемнело в глазах. Он порвал воротник мундира , бросил под ноги папаху и чуть не дал офицеру пощечину.
— Но теперь , — крикнул он, — с меня хватит! Теперь можете меня спокойно расстреливать! Я никуда не пойду!
Его сочли опасным. Двое солдат схватили его за руки , третий приложил автомат к спине, и так его дотащили до грузовика и подняли в кузов. Машины тронулись.
Однако едва они отъехали и присоединились к раньше нагруженным , которые стояли в ожидании на дороге, как сзади началось что-то неожиданное: раздавались какие-то возгласы, свисток, короткая сирена. Видно было, как в лагерь примчался запыленный курьер на мотоцикле. После короткого замешательства колонну остановили, а майора Островского вызвали обратно в британский штаб. Тут ему сообщили, что пришел приказ оставить старых эмигрантов: их выдавать не будут.
— Поедем теперь к колонне , — сказал генерал, — и вы мне составите список группы офицеров из последней машины — кто из них старый эмигрант.
— Хорошо.
Когда майор подошел к грузовику , где сидела группа «упрямых», и намекнул, чтобы все объявили себя эмигрантами со времени до 1938 года, кто-то позвал из кузова:
— Господин майор! Сотник Попов с ума сошел! — из кузова на руках вынесли брызжущего пеной , с безумными глазами и посиневшим лицом, бывшего офицера Нижегородского драгунского, потом — французского Иностранного легиона и в конце концов — ХV Казачьего корпуса.
— Здесь положите! Пусть этот полюбуется! — скомандовал Островский. Попова положили у ног британского генерала.
— Well , — сказал генерал. — В госпиталь. Пожалуйста, список.
Через несколько минут Островский вручил список.
— Все — старые эмигранты? Well , могут вылезать.
— А остальные?! А те , что в передних машинах? Генерал, там ведь большинство — старые эмигранты!
— Ну нет! Их это не касается. Они же добровольно согласились ехать , — и дал грузовикам знак отъезжать.
Яценко , сидя сбоку, хорошо видел, что происходило сзади. В последний момент, когда группа «упрямых» стала вылезать из грузовика, страшная тоска по свободе, по жизни сжала ему сердце, такая, может быть, даже страшная, что внезапная боль казалась непереносимой и перешла в убаюкивающее отупение от отчаяния.
Кажется , это произошло в Цвишенвессерне, на реке Гурк, за 65 километров до Юденбурга: когда проезжали мост, он вдруг резко приподнялся, молниеносно ухватился за борт, сделал последнее, самое большое в своей жизни усилие и с размаху прыгнул в пропасть!
Сидящие в машине на мгновение затаили дыхание. Кто-то прикрыл глаза ладонью. Кто-то невольно вскрикнул. Конвоиры сразу повскакивали. Но тяжелый грузовик , не останавливаясь, ехал дальше.
— Эх , — проговорил сотник, который знал Яценко, — пошел Ваня во долину...
В тот же день , 29 мая 1945 года, из-за проволоки вывели казачьи полки ХV корпуса. Некоторых уверяли, что их погрузят и повезут в Италию. «Почему в Италию?» — спрашивали те. «Там уже ваши офицеры». Большинство казаков верило. В действительности их повезли в другую сторону. В Юденбург, где за мостом, на левом берегу реки Мур, уже стояли советские посты.
Перевод Натальи Горбаневской
Отрывок был опубликован в «Новой Польше» , №1/2001
