Максим Бутченко: 5 июня вы были ранены. Вы задумывались о том , зачем вам этот опыт, какие из него можно сделать выводы?
Маси Найем: Я осознал , что пошел воевать — за общество. Лежа в больнице, я спрашивал себя, стоит ли эта мотивация таких потерь? Ведь всю оставшуюся жизнь я теперь буду видеть только одним глазом, не смогу чувствовать запахи, поскольку перебиты каналы. Это маленькая смерть тела. Но я не впал в депрессию. Слежу за социальными сетями, меня это подбадривает: многие люди, с которыми я не решился бы даже поздороваться, писали мне слова благодарности и поддержки.
Мы воюем за социум , за соответствующий строй, даже если не согласны с ним. Нам не нравятся определенные вещи, происходящие в государстве, но это наша страна и нам решать все это цивилизованным способом. Я сейчас не могу быть полезным нашему обществу так, как раньше. Но общество благодарно мне. Эта благодарность — то, из-за чего я вновь пойду на войну.
МБ: И вас ничего не останавливает?
МН: Только два момента. Это родные — не хочу видеть , как они страдают. И второе — боюсь, что я потеряю во время боевых действий руку или ногу и стану несамостоятельным. Сочувствие — последнее, что я хотел бы чувствовать в отношении себя со стороны других людей. Но я сохраняю холодный ум.
МБ: Кто подбросил вам мину , до сих пор неизвестно?
МН: Это дело все еще расследуется. 5 июня мы с побратимами должны были навести понтонную переправу через реку , поскольку в том месте, где мы находились, оставался всего один мост. Его могли разбить, и как тогда осуществлять наступление? Но главное, что если бы враги начали наступать, то пришлось бы как-то переправлять людей.
Откуда там взялась мина , я не знаю. Мне кажется, в этом замешаны местные. Когда мы приехали, все было нормально, а позже мы переставляли машину и подорвались на мине. Скорее всего, она была на дистанционном управлении или ее поставили после того, как мы заехали.
МБ: Кто-нибудь еще пострадал?
МН: Водитель умер на месте. Моего друга Сашу — он сидел сзади и был ближе к эпицентру взрыва — тяжело ранило. А я сидел за ним. Саша вышел из комы , но до сих пор не говорит. Его необходимо срочно отправить за границу на лечение. Мы ищем способ это сделать.
Автомобиль , в котором подорвался Найем. Источник: Маси Найем / фейсбукМБ: Вы потеряли глаз.
МН: Если бы это был прямой осколок , а не загнутый, я бы вообще не выжил. Сила действия противотанковой мины невероятная. Но я был в задней части машины, меня достало осколком.
МБ: Что вы чувствовали в первые мгновения , когда пришли в себя?
МН: Я был в сознании после того , как подорвался. Бывший с нами парень кричал мне: «Ты живой?» Я ответил, что живой. Он опять спросил то же самое, и я понял, что он оглох. Я сам вышел из машины, был при памяти, но весь в крови. Уже в эвакуационной машине я стонал, терял сознание, но приходил в себя. Помню скорую, которая везла нас на бешеной скорости. Мы успели в больницу имени Мечникова в Днепре за рекордное время. Если бы опоздали на полчаса, гематома надавила бы на мозг и я бы больше никогда не пришел в сознание. Эта больница — золотое место, у медиков в ней огромный опыт, и вся работа там нацелена на максимально быстрое лечение раненых. Сначала Маси Найема с места событий транспортировали в Славянск, затем в Краматорск, где провели первую операцию, и только оттуда — в больницу в Днепре.
Пришел в сознание я уже в палате , после операции, когда меня взяла за руку Татьяна Губа, советница главы области — она клиентка нашей юридической компании, а тогда занималась ранеными. Она сказала, чтобы я не беспокоился, что она рядом. Больше ничего не помню. Проснулся, когда рядом уже были партнеры компании, несколько друзей. Мысленно подтрунивал над собой, что теперь могу налепить значок инвалидности на стекло машины.
МБ: О чем еще думали в больнице?
МН: Было страшно , особенно по вечерам накрывало. Я боялся умереть, боялся задохнуться, не хватало воздуха. Болело не переставая. Я говорил сам с собой. Работал с психологом, благодаря чему теперь быстро иду на поправку. Не знаю, как ребята после ранения выживают без психолога. С этим государство должно срочно что-то решать.
Маси Найем в больнице. Источник: Маси Найем / фейсбукМБ: Есть вещи , которым пришлось учиться заново?
МН: Нет , но проблемы есть. Скоро я поеду в Днепр, чтобы поговорить с профессором Сирко, который меня оперировал. Я ему доверяю. Из-за того, что повреждены нервы в пораженной части мозга, я притормаживаю — расфокусируюсь, когда устаю. А устаю я уже в час дня. Хочу, чтобы мне объяснили, как с этим справляться. Недавно пошел играть на фортепиано, поскольку знаю, что пострадавшая часть мозга должна развиваться. Но я не чувствую части лица, и скоро эти лицевые мышцы начнут сползать вниз. Это, помимо прочего, отразится на моей уверенности в себе.
Недавно на улице подошла женщина: «Я вас знаю , вы были ранены. Я реабилитолог». И показала мне упражнения, которые нужно делать.
Главный показатель всей этой системы реабилитации военных — раненый пошел работать. Это единственное , что должно быть важно для государства. Потому что как только я стану ненужным обществу, что со мной будет? Ко мне может прийти какой-нибудь преступник, чтобы заказать убийство, поскольку это я делать умею. И некоторые на моем месте согласятся. Как это было с убийцами активистки Кати Гандзюк. Активистка и политик из Херсона, которая боролась с коррупцией. В 2018 году она умерла после нападения: ее облили серной кислотой. Один из подозреваемых — тогдашний глава областного совета Владислав Мангер.
МБ: Какие ситуации на войне запомнились больше всего?
МН: Когда мы заходили в прифронтовое село , там единичные здания стоят целые, и возле них — привязанные собаки. То есть люди настолько быстро убегали, что забывали их отвязать. В некоторых случаях нам тоже не удавалось этого сделать, потому что собаки бросались нас кусать, были очень агрессивными. Оставлять их умирать голодной смертью мы тоже не могли, поэтому некоторых пришлось убивать.
Я забирал собак с войны. В 2016 году Маси Найем привез из зоны АТО собаку Бармалея, которого называет «авдеевской борзой». Не представляю , в каком состоянии надо быть, чтобы не позаботиться о собаке и убежать. Ведь животное страдало из-за других животных — россиян. И здесь можно скатиться в эмоциональную пропасть ненависти к ним.
МБ: Вы скатились?
МН: У меня ненависти к ним нет до сих пор , поскольку ненависть может завести очень далеко. Я понимаю, что такое война. Понимаю, почему так происходит, но я не хочу уподобиться россиянам.
МБ: Думаю , вы верите в победу Украины. Когда пришла эта уверенность, вера?
МН: 25–26 февраля столько известных людей пошло воевать , записалось в ряды Теробороны, что стало понятно: мы победим, это лишь вопрос времени. Войну мы выиграем, а вот на поле боя, насколько я понимаю, будут и проигрышные ситуации. Время от времени они случаются. О количестве убитых нам не говорят не просто так — это бы нас деморализовало.
После ранения я начал более комплексно думать о победе Украины и о том , какой ценой мы ее добьемся. Потому у меня нет эйфории от тактических побед.
В тот самый момент , когда 24 февраля погиб первый человек, человечество проиграло. Этот ужас еще можно было остановить в 2014 году, когда война только начиналась, но этого не произошло. Человечество в целом проиграло.
Эта нерасторопность Европы — большая проблема. Даже сейчас , в вопросе предоставления вооружения. Промедление Евросоюза приводит к тому, что гибнет огромное количество людей. Мы очень благодарны ЕС, но некоторые страны могли бы действовать быстрее. У нас выбор невелик: мы, украинцы, или выиграем, или погибнем — все 37 миллионов.
МБ: Ваша первая родина — Афганистан. Маси Найем родился в 1984 году в Афганистане, его отец был министром образования. В 1989 году Маси вместе с братом Мустафой уехал в Москву, где к этому времени жил отец, а в 1990-м — в Киев. Недавно вы сказали , что он был не готов к свободе. А к чему была готова Украина? Что она продемонстрировала во время этой войны?
МН: Она показала , что ей свойственна свобода, что мы по-взрослому относимся к ней. Мы не бросили все, мол, это дело военных, пусть они нас защищают. Даже когда у нас будет еще более сильная армия, общество не останется в стороне. Это не дело армии — это дело всех. Украина показала, что способна чем-то пожертвовать ради свободы. Мы показали на своем примере, что мотивация и идея сильнее большого количества вооружения, которое есть у России. Потому что наша мотивация — защитить последнее: свою свободу. И наша национальная идея сейчас проста: россияне, оставьте нас в покое.
МБ: 24 февраля вам было страшно?
МН: Я не чувствовал страха. Просто у меня такой характер: все , что происходит вокруг, я воспринимаю как нечто интересное, даже прикольное. Было понятно, что начнется хаос, абсолютно другой период жизни, который неизвестно когда закончится. Мне уже было знакомо это чувство по событиям в Афганистане, когда невозможно было ни в чем быть уверенным.
За несколько недель до начала вторжения наша юридическая компания «Миллер» утвердила протокол действий на случай вторжения. В соответствии с ним мы с партнерами 24-го утром сразу приехали в офис и по телефону сообщили сотрудникам , чтобы они не выходили на работу и чтобы как можно скорее выезжали из Киева. Потом я вернулся домой и ждал, когда нам дадут оружие. Вечером я его получил. Первые два-три дня мы охраняли «Грады» 72-й бригады, поскольку думали, что может зайти диверсионно-разведывательная группа.
МБ: То есть сначала вы были в добровольческом подразделении?
МН: Да. Мы собрались с участниками «Гонора» , рус. «Честь» неформального молодежного движения. В него входят сознательные граждане , достаточно здоровые ребята. Мы собственноручно обустроили базу, купили себе форму.
МБ: Кем были эти люди рядом?
МН: Сергей Филимонов — актер , сыгравший главного героя в фильме «Носорог» Олега Сенцова. Также к нам присоединились ребята , с которыми мы воевали в 2016 году. Был с нами и мой ротный. Он кадровый военный: на тот момент уволился и жил гражданской жизнью, однако после 24 февраля приехал в Киев. Кстати, думаю, многих плохих вещей удалось избежать именно благодаря ему. Например, однажды мы поехали на место дислокации в другую бригаду — они находились на первом этаже диспансера. Приезжаем, все спят. Мой ротный говорит: «Что вы здесь делаете?» Отвечают, что их так разместили. Ротный приказал им быстро собрать вещи и спускаться в подвал. Они послушались. А через полтора часа прилетела мина рядом, разбила все окна. Никого не ранило.
МБ: О чем еще вы думали в первые дни войны?
МН: Первые четыре-пять дней я чувствовал себя максимально спокойно , потому что ответил себе на вопрос, есть ли чего бояться. Автомат есть, значит защитим. Какое-то время мы выполняли задания государственной контрразведки.
Но все же я думал и о самом плохом сценарии , который может реализоваться, когда на улицах Киева начнется стрельба. Для многих это означало бы, что теперь можно идти вразнос. И этого я боялся больше всего. Ситуация и так была напряженной, например, меня на блокпостах высаживали из машины и тщательно обыскивали, из автомата целились. Эти ребята героически стояли на блокпостах по четыре-пять дней, не спали, а потом считали, что они герои, потому что им было тяжело. Я тогда написал в фейсбуке: «Знаете, нельзя измерять свою эффективность мерой собственных страданий». На самом деле там не нужно было по 15 человек, достаточно было двоих. Но объяснить это им было невозможно. Опыта у них не было.
МБ: До конца марта вы находились в Киеве и окрестностях. Расскажите , чем вы занимались в этот период.
МН: Тогда при Офисе Президента организовали продовольственный штаб , чтобы обеспечить Киев где-то на два месяца продуктами на случай блокады. Какие-то склады были в Броварах , Буче , но вывезти оттуда продукты в Киев было невозможно: на блокпостах дорогу перекрывали бетонные блоки, а многотонная машина не может их объезжать зигзагом. Мы просили убрать блоки. Но нам отказывали, мол, мы тут защищаем Украину. Приходилось вызывать полицию, звонить в СБУ, чтобы они помогли. Ведь на блокпостах стояли сотрудники СБУ, кто-то из Теробороны, кто-то из ВСУ, а еще полицейские. Но перед нами стояла задача не найти виноватых в том, что мы не можем проехать, а выполнить задание.
Были ситуации , когда в магазин в центре не могла заехать фура, потому что для этого нужно было знать пароли Управления государственной охраны. Кроме того, серьезной проблемой был комендантский час. Ведь когда машина везла продукты, скажем, из Днепра в Киев и не успевала проехать до комендантского часа, ей приходилось стоять всю ночь. А это ломало целую логистическую цепочку. Поэтому мы также организовывали пропуски для водителей этих фур.
Это все показало , как сильно Украине нужны инфраструктурные правила на случай войны. У нас больной сосед. То, что этот придурок нападет, было только вопросом времени. Думаю, после этой войны многое изменится: мы уже сможем предусмотреть, что делать, если эта напасть повторится.
МБ: В конце марта вы пошли в армию.
МН: Да , я разведчик, попал в специальный штурмовой разведбатальон, куда принимали только тех, у кого уже есть военный опыт. 15 суток нас еще доучивали: с утра и до вечера в брониках, при полной амуниции, стреляли на полигоне, постирали пальцы в кровь от быстрой смены магазинов. Затем нас повезли на боевые задания в направлении Запорожской области.
Первые дни я был в казарме и никак не мог себе объяснить , как так получилось, что я снова на войне. С одной стороны, я этого очень не хотел — ненавижу все эти мальчишеские истории со стрельбой. Кроме того, в мирное время я не тренировался. А с другой стороны, я был счастлив, потому что именно на войне, в военной части мог чувствовать себя спокойно. Потому что иначе как я потом объясню, что я, успешный адвокат, имея две ноги и военный опыт, не пошел воевать? Я бы не простил себе, если бы не пошел.
МБ: Что изменилось с тех пор , как вы воевали шесть лет назад?
МН: Мотивация. Тогда я был ребенком: требовал выдать мне одежду , кричал, что каска не такая. А сейчас мне государство ничего не давало. Я сам нашел каску, броню взял через волонтеров. Если бы не они, не знаю, как бы мы воевали. В нашем подразделении не было ни одного человека, который бы на что-то жаловался. Мы жили в обычных казармах, ели простую еду. Очень здорово, что командование перестало быть дебильными военными: «Разрешите?» — «Вольно». Было чувство нормальности. Это нацеливало на эффективность, давало возможность сфокусироваться. Если тебя отправляют на боевые, ты выполняешь задания на отлично, потому что понимаешь: к тебе относятся по-человечески.
МБ: Ваш опыт работы юристом как-нибудь помог в разведке?
МН: Как юрист я сталкивался с убийствами , ограблениями, научился спокойно воспринимать очень плохие события. На войне мне очень помогает приобретенный в профессии менеджмент эмоций. Мне важно выполнять задачи с минимальными потерями и максимальным успехом. А еще у меня есть детская мечта — получить звание Героя Украины.
Надпись на маске: «Я все вижу». Источник: Маси Найем / фейсбукМБ: Почему вы выбрали профессию юриста?
МН: Я никогда не хотел быть юристом. Мой отец — доктор философских наук , психолог. Но когда я пошел учиться на психолога, он сказал, что это плохой выбор, он видел меня правоведом. Тогда я подал документ в первый попавшийся мне на глаза университет, и так поступил в еврейский вуз. В 2007 году Маси Найем окончил Международный Соломонов университет. Мне как мусульманину было интересно и даже весело там учиться — мы изучали историю еврейского народа , иврит.
После второго курса я уже работал юристом , но не осознавал свою роль где-то до 2017 года. В какой-то момент я понял, что должен помогать людям, ведь у меня для этого есть юридические инструменты. В Афганистане общество недостаточно зрелое, чтобы объединиться против несправедливости, а в Украине общество сильное — это то, чему у нас может научиться Европа.
МБ: Вы вели много громких дел. С чем вам как правозащитнику пришлось столкнуться?
МН: Наша компания поставила перед собой задачу: быть партнером государства в реализации верховенства права. И в отдельных случаях мы заставили государство реализовать это право , указав на его намеренные или непреднамеренные ошибки. Я имею в виду громкие дела Кати Гандзюк, Сергея Стерненко, Украинский активист из Одессы, на которого трижды нападали, пытаясь убить. Во время третьего нападения Стерненко, защищаясь, ранил одного из нападавших, который впоследствии умер. Активисту объявили подозрение в умышленном убийстве и отправили под домашний арест; после волны протестов эту меру отменили. и другие.
Что нас отличает в этом плане от России — это независимость. Однажды мне позвонили из Офиса Президента и сказали , чтобы я больше не вел дело, связанное с убийством журналиста Павла Шеремета. В 2019 году Маси Найем был адвокатом Андрея Антоненко, одного из подозреваемых в убийстве Шеремета. Я ответил , что все же буду защищать клиента. Это был единственный раз. Позднее я все-таки вышел из этого дела, поскольку по закону не имел права его вести: Павел был моим другом. Я бы все время сомневался, виноват мой клиент или нет, и таким образом только навредил бы.
МБ: Что будет с Россией и Украиной в ближайшие годы?
МН: То же , что и с СССР, который напал на Афганистан, а после развалился. Я очень надеюсь, что Россию ждет именно это. Мы как старшие братья вынуждены менять россиян.
Перевод Ии Кивы
