Бартломей Гайос: Поляки — народ эмигрантов?
Магдалена Внук: Последние двести лет для поляков — история скитаний: эмиграция после Ноябрьского (1830-1831) и Январского (1863) восстаний, путешествия «за хлебом» в Северную и Южную Америку в начале ХХ века, следующая волна — после Второй мировой войны, затем так называемая мартовская эмиграция, ставшая следствием антисемитской кампании, развернутой властями ПНР в 1968 году, далее восьмидесятые и, наконец, последняя большая волна — после вступления Польши в ЕС в 2004 году, когда из страны уехало около двух миллионов человек. Эмиграция неотделима от Польши и поляков. Достаточно взглянуть на школьный список литературы: Адам Мицкевич, Юлиуш Словацкий, Генрик Сенкевич, Витольд Гомбрович, Чеслав Милош — все они были эмигрантами.
БГ: Сколько людей уехало из Польши в 80-е?
МВ: Уехавших более чем на год за все 80-е — около 1 млн 300 тысяч. В общее число входят и люди, которые находилось на Западе на момент введения военного положения и не вернулись домой — до 150 тысяч человек. Уехавшие в этот период активисты «Солидарности» и члены их семей — это еще около 5 тысяч. Больше всего людей — около миллиона — эмигрировало уже после отмены военного положения в 1984 году.
БГ: В своей книге вы пишете о людях, которые уехали из Польши в Европу в 80-х и живут там до сих пор. Считают ли они себя эмигрантами?
МВ: Почти никто из 53 человек, у которых я брала интервью, не использовал этого понятия. Сейчас они не называют себя эмигрантами, потому что родина — на расстоянии вытянутой руки, в смартфоне. Но 40 лет назад они наверняка чувствовали себя эмигрантами. Вспоминая о своем отъезде, они говорили о судьбе Мицкевича. Кроме того, они часто упоминали новеллу Сенкевича «Фонарщик на маяке» — о поляке, который эмигрировал после восстания 1830-1831 годов и никак не мог справиться с тоской по родине.
БГ: Какие страны были самыми привлекательными?
МВ: Австралия, Соединенные Штаты, Канада или Южно-Африканская Республика. ЮАР в то время считалась эмигрантским раем. Ходили легенды, что те, кто туда приезжает, сразу получают должность, дом и прислугу.
БГ: Почему ваши собеседники выбрали Австрию, Швецию или Италию?
МВ: Как правило, они рассматривали эти страны как временную остановку по дороге за океан. Поэтому эмиграция в Австрию, Швецию и Италию — исключение на фоне переселений в ФРГ (туда уехало больше всего поляков), Францию и Великобританию. В эти страны люди чаще всего ехали с уверенностью, что останутся за границей навсегда. Австрия в то время принимала беженцев, чтобы затем отправлять их дальше — в Австралию, Канаду или Соединенные Штаты. В середине 80-х прошел слух, что в Канаду так же легко попасть из Италии, и это начало привлекать людей туда.
О Швеции было известно меньше всего.
БГ: Однако именно в этой стране поляков осталось больше всего. Почему?
МВ: Причина в иммиграционной политике: беженец получал там квартиру и небольшие «карманные» на основные расходы. Кроме того, государство финансировало уроки шведского языка. Все это привело к тому, что из трех упомянутых стран в Швеции мигрантам легче всего было найти работу.
БГ: Почему люди уезжали?
МВ: «Солидарщиков», поляков, не вернувшихся на родину из-за военного положения, и экономических эмигрантов объединяло общее убеждение: Запад был для них залогом лучшей жизни и исполнения желаний. Очень часто мои собеседники описывали свои эмоции, пользуясь цветовыми образами: ПНР была для них серой, а Запад — разноцветным. Они считали Польшу страной без надежд, где ничего хорошего уже не случится.
БГ: В ПНР пропаганда представляла т.н. капстраны загнивающими, полными социального неравенства и расизма. Это отпугивало людей?
МВ: С одной стороны, создавался образ Запада, где люди бедствуют, сидят без работы, а у нас, дескать, все работают, поэтому не нужно туда лезть. С другой стороны, были молодежные журналы, которые рассказывали о подростках из-за железного занавеса, об их одежде, музыке. Важным источником информации были и те, кому случалось ездить на Запад — начиная с 60-х годов их становилось все больше. В результате эффективность пропаганды была ничтожной: люди прекрасно знали, что власти врут.
БГ: А что предлагал Запад?
МВ: Нормальную жизнь. Люди могли сами выбрать себе работу, получить за нее деньги, а затем потратить их в магазине. Некоторые молодые люди, с которыми я разговаривала, вовсе не находились в ПНР в отчаянном материальном положении, просто на заработанные деньги они не могли ничего купить. Эмиграция была бегством от абсурдности системы. Таким абсурдом для людей было, например, то, что после учебы в вузе они получали распределение в какой-нибудь городок в глубинке, куда совершенно не хотели ехать.
БГ: Как выглядела формальная процедура отъезда на Запад?
МВ: Труднее всего было получить загранпаспорт. Нужно было подать документы и ждать, после чего либо приходил отказ, либо паспорт выдавали — это была лотерея. Еще для поездки в западные страны нужна была виза, хотя как раз в конце 70-х Австрия и Швеция их отменили. Из-за формальных трудностей многие решались уехать нелегально. Случалось, что беглецы пользовались фальшивыми или чужими паспортами. Один из мужчин, с которыми я разговаривала, приплыл таким образом на пароме в Швецию. У него был паспорт американца и мотоцикл «Харли-Дэвидсон» — этого оказалось достаточно, чтобы убедить пограничников.
Некоторые угоняли самолеты. Одна из самых известных историй тех лет связана с капитаном Чеславом Кудлеком: в 1982 году он должен был выполнить рейс Варшава — Вроцлав, а вместо этого приземлился в Западном Берлине в аэропорту Темпельхоф. На борту самолета была его семья — все было тщательно спланировано. После этого в Польше появилась шутка: что означает аббревиатура государственных авиалиний LOT? «Landing on Tempelhof» (Приземление в Темпельхоф).
Пилот Чеслав Кудлек, угнавший пассажирский самолет. Источник: документальный фильм «Великий побег. Рейс 747»БГ: Какими были первые впечатления эмигрантов?
МВ: Многие вспоминают в первую очередь свой восторг от того, что жизнь стала яркой и классной. Спустя какое-то время появлялась тоска по родине и семье. В 80-е годы контакт с близкими, оставшимися в Польше, был очень затруднен. Звонок в Польшу требовал целой логистической операции: нужно было назначить время, чтобы кто-нибудь из родных был у телефона на почте, а самому ждать у телефонной будки.
Многие поминали недобрым словом процедуру оформления временного проживания в Австрии: теснота в центрах для беженцев, фотографии, будто ты заключенный, и несколько месяцев ожидания документов.
БГ: Как в те времена воспринимали поляков австрийцы, шведы, итальянцы?
МВ: Больше всего на имидж поляков влияла «Солидарность». К эмигрантам повсеместно относились как к людям, которые противостояли коммунистической системе и Советскому Союзу. Лишь потом начали появляться стереотипы, которые обычно вненациональны: экономические иммигранты отнимают у местных жителей работу, не учат язык, пьют и шатаются по улицам городов. В Италии на смену положительному образу поляка-жертвы репрессий вскоре пришел образ поляка-алкаша.
БГ: Насколько правдивым был этот образ?
МВ: По сравнению с Австрией и Швецией, Италия предоставляла эмигрантам меньше всего социальной помощи. В конце 80-х эту помощь еще больше ограничили и начали закрывать центры для беженцев. Некоторые поляки, оказавшиеся в Италии (это были, прежде всего, рабочие и их жены, занимавшиеся детьми), в такой трудной ситуации начинали пить.
БГ: Приходилось ли им сталкиваться с дискриминацией?
МВ: Мои собеседники из Австрии и Швеции очень благодарны этим странам и считают, что польским мигрантам там не пристало говорить о дискриминации. Некоторые мельком упоминали о ситуациях, когда кто-то не получал работу, потому что не знал языка. Но они не воспринимали это как дискриминацию —
наоборот, для многих это была мотивация, чтобы начать всерьез его учить.
БГ: От кого поляки могли ожидать помощи?
МВ: Важную роль играла церковь. Кроме того, некоторым очень помогали другие поляки, например, послевоенные эмигранты. Это противоречило стереотипу, что в эмиграции тебя никто не обманет так, как свои.
БГ: Случались ли между польскими эмигрантами конфликты?
МВ: Конечно. Были конфликты между поколениями, между представителями разных волн эмиграции. Послевоенные эмигранты воспринимали тех, кто приехал в 80-е годы, как выскочек, интересующихся только материальной выгодой. Они считали, что в эмиграции нужно прежде всего бороться за свободу своей страны, а не зарабатывать деньги.
БГ: После крушения коммунистической системы в 1989 году поляки стали возвращаться на родину?
МВ: Число вернувшихся в Польшу очень невелико — это максимум несколько десятков тысяч человек. Решающими были прагматические соображения: люди, уехавшие в эмиграцию в 1981 году, за восемь лет успели наладить свою жизнь. Возвращение на родину означало бы для них необходимость начинать все заново. В свою очередь, те, кто эмигрировал в 1987 году или позже, боялись, что их возвращение будет воспринято как поражение.
БГ: Пятнадцать лет спустя Польша вступила в ЕС. Изменило ли это что-нибудь в положении мигрантов?
МВ: Появилось ощущение, что «мы в большей степени у себя дома». Теперь Польша — полноправный член содружества, и стыдиться больше нечего. Кроме того, налицо серьезное психологическое изменение: упразднение границ вызывает чувство, что родина стала ближе. Однако, когда я спрашиваю, часто ли эмигранты ездят в Польшу, обычно они отвечают, что не слишком часто — раз в год, в два года. Но возможность поехать всегда есть.
БГ: Кем сегодня ощущают себя эти люди?
МВ: Большинство из них чувствует, что наряду с польской идентичностью у них появилась еще одна: австрийская, шведская или итальянская. Двойной идентичности способствует представление о себе как о европейце и убежденность, что между этими элементами нет противоречий, что необязательно выбирать что-то одно. Я поляк, но знаю австрийскую культуру, участвую в ее созидании, у меня много знакомых австрийцев. Европа все это соединяет.
Перевод Никиты Кузнецова
