В стихотворении , обращенном к своему близкому другу, поэту младшего поколения Рышарду Крыницкому, Збигнев Херберт выразил мысль , что творчество лишь немногих поэтов XX века выдержат испытание временем:
Мало останется Рышард действительно мало
от поэзии этого безумного столетия несомненно Рильке Элиот
несколько других почтенных шаманов знавших тайну
заклинания слов форма которых неподвластна времени без которой
фразы не достойны того чтоб их помнить а речь словно песок
Конечно же , это преувеличение, поэтическая вольность, далекая и от действительности, и от того, как ее воспринимал сам Херберт. Повторенное дважды слово «мало» — это риторическая фигура, которая прежде всего подчеркивает высокие стандарты, предъявляемые к поэтическому ремеслу. Кроме того, как следует из дальнейших строф стихотворения, это печальный диагноз минувшему столетию, в котором Херберту и многим другим поэтам пришлось «низвести священную речь / к лепету с трибуны к черной пене газет» для борьбы с тиранией и ложью.
Несомненно , поэтов, которых Збигнев Херберт считал великими мастерами, значительно больше, нежели заявлено в довольно неопределенной формуле «несколько других почтенных шаманов». И хотя Херберт не оставил нам перечень «знавших тайну заклинания слов» , все же можно попытаться реконструировать этот список, опираясь на его письма к друзьям и коллегам по цеху, а также другие архивные материалы, в которых он рассуждал о поэзии. И я более чем уверен, что среди этих «шаманов» появилось бы имя русского поэта — Осипа Эмильевича Мандельштама. И в этом нет ничего удивительного.
Фигура Мандельштама для польской интеллигенции второй половины ХХ века имела исключительное значение.
Прежде всего на это повлияла мученическая смерть русского поэта , которая стала своего рода мартирологическим символом и резонировала с умонастроениями польских оппозиционных интеллектуалов и писателей эпохи Польской Народной Республики. Однако одной лишь трагической судьбы недостаточно, чтобы имя поэта превратилось в легенду, ведь ссылка и гибель в пересылочном лагере не были чем-то исключительным в Советском Союзе 30-х годов, такова тогда была участь миллионов. Миф о Мандельштаме не мог бы появиться без его поэтического дарования, которое находило и находит в Польше своих поклонников. И пусть это не широкие круги, а среда литературной элиты, но именно в ней сохраняется память о Мандельштаме и возникают переводы его произведений.
Русская литература в межвоенной Польше
Огромную роль в сближении русской и польской литератур , а косвенно и в знакомстве поляков с творчеством Мандельштама, сыграл Дмитрий Философов, осевший в Варшаве в 1920 году. Блестящий литературный критик эпохи Серебряного века и политический эмигрант, Философов не только работал во благо местной русской общины, редактируя эмигрантские газеты «Свобода», «За свободу!», «Молва» и «Меч», но и органично влился в среду варшавской интеллигенции, приобретя в ней немалый авторитет. Философов поддерживал близкие отношения с целым рядом польских культурных и политических деятелей: Юзефом Пилсудским , Ярославом Ивашкевичем, Юлианом Тувимом , Зофьей Налковской, Стефаном Жеромским, Каролем Шимановским, Станиславом и Ежи Стемповскими, Юзефом и Марией Чапскими , Марией Домбровской и многими другими. В лице Философова они нашли человека, уважительно относящегося к приютившей его стране, и при этом знатока русской культуры, мечтающего о новой либеральной и демократической «Третей России» и пытающегося эту мечту воплотить через сближение соседствующих культур.
В 1929 году в Варшаве в русской эмигрантской среде возникло Литературное содружество , почетным председателем которого был Философов. Здесь проходили литературные вечера, положившие начало встречам русских и польских писателей.
Однако интеллектуальный уровень этих встреч не устраивал Философова , поэтому с его подачи и при участии Леона Гомолицкого и Евгении Вебер-Хиряковой в 1934 году возник литературно-исторический кружок, который основатели назвали с отсылкой к Пушкину «Домик в Коломне». Соучредителями с польской стороны были Ежи Стемповский и Юзеф Чапский. Иногда на собраниях появлялся молодой Ежи Гедройц. Это был элитарный польско-русский дискуссионный клуб , в котором тщательно продумывались темы выступлений, подбирались кандидатуры докладчиков, а немногочисленные гости получали именные приглашения.
Клуб просуществовал до 1936 года; как следует из сохранившийся документации , за это время состоялось всего лишь 13 встреч и ни одна из них не была посвящена творчеству Мандельштама. Но не приходится сомневаться, что о нем не раз говорили в кулуарах, тем более, что жизнь клуба наверняка не ограничивались лишь официальными встречами. Также можно предположить, что не все встречи были задокументированы либо протоколы некоторых собраний затерялись. В пользу этого свидетельствуют воспоминания Леона Гомолицкого, в которых он упоминает, что на одном из собраний представлял доклад об истоках акмеизма. Кроме того, частым гостем «Домика в Коломне» был Кароль Виктор Заводовский, который учился в Петербурге вместе с Осипом Мандельштамом и Николаем Гумилевым, что могло послужить поводом к дискуссии об акмеистах. Бывал в клубе также и автор первых профессиональных переводов стихотворений Мандельштама — Влодзимеж Слободник: как раз в период встреч в «Домике в Коломне» он перевел стихотворение «Декабрист», которое особенно любил Философов.
Это путешествие к истокам польского знакомства с творчеством Мандельштама интересно не только само по себе , но и указывает на отдаленную связь «Домика в Коломне» со Збигневом Хербертом. Да и не только с ним, а со всеми польскими интеллектуалами, входившими в орбиту парижской «Культуры», ведь Юзеф и Мария Чапские (близкие друзья Херберта), а также Ежи Гедройц и Ежи Стемповский в большей или меньшей степени находились под влиянием Философова.
Послевоенные переводчики Мандельштама
С традицией «Домика в Коломне» связаны и послевоенные переводы Мандельштама. Прежде всего надо вспомнить Северина Полляка , который — скорее всего, под влиянием Леона Гомолицкого — еще в 1936 году начал переводить произведения русского поэта, а в послевоенный период стал ведущим переводчиком и популяризатором русской литературы.
В 1947 году , когда Мандельштам на родине был под запретом, Полляку вместе с Мечиславом Яструном удалось «протащить» пять его стихотворений в антологию «Два века русской поэзии».
А уже после смерти Сталина , в третьем издании этой антологии (1954), они даже смогли увеличить количество произведений «нежелательного» автора до 16. Однако, может быть, самая большая заслуга Полляка в деле популяризации творчества Мандельштама — это подготовка следующего поколения переводчиков. Адам Поморский, ученик Северина Полляка, стал составителем, переводчиком и комментатором самого обширного собрания поэзии и прозы Мандельштама на польском языке — «И не ограблен я, и не надломлен» (Nieograbiony i nierozgromiony. Wiersze i szkice , 2010).
Справедливости ради следует вспомнить и других переводчиков , которые поддерживали память о поэте в польской культуре. Тем более, что их труды оказали влияние на Херберта, а некоторые из них были его близкими друзьями. Тут стоит назвать такие имена, как Павел Герц, Ежи Помяновский , Анджей Мандалиан, Богдан Задура, Ярослав Марек Рымкевич, Анджей Дравич, Виктор Ворошильский, Мария Лесневская, Станислав Бараньчак и Артур Мендзыжецкий.
Еще одна фигура , без которой невозможно представить польского Мандельштама, — это историк литературы, эссеист и переводчик Рышард Пшибыльский.
Когда в 1959 году Пшибыльский находился на стипендии в Москве , где собирал материал к своей нашумевшей книге о Достоевском, ему посчастливилось познакомиться и сблизиться с Анной Ахматовой и Надеждой Мандельштам.
Благодаря этому знакомству многие подробности жизни поэта были известны польскому литературоведу задолго до появления за границей воспоминаний Надежды Яковлевны. Это касается и неопубликованных стихотворений позднего периода , часть из которых именно он вывез из России, переписав их латиницей от руки под ее диктовку.
Благодаря доступу к уникальным источникам информации , а также тонкому филологическому чутью все написанное Пшибыльским о Мандельштаме — сборник эссе «Et in arcadia ego» (1966), «Благодарный гость Бога» (Wdzięczny gość Boga , 1980) и «Вечная Россия. Мандельштам в 1917 году» (Odwieczna Rosja. Mandelsztam w roku 1917 , 2012) — до сих пор сохраняет свою актуальность. Польские читатели обязаны Пшибыльскому также появлением первой книги поэзии (1971) и прозы (1972) Мандельштама.
Есть и некоторая связь Херберта с Мандельштамом через Пшибыльского: в книге «Это классицизм» (To jest klasycyzm , 1978) он , опираясь на творчество Элиота и Мандельштама, предлагает свою концепцию классицизма, демонстрируя ее на примере польской послевоенной поэзии, в том числе Збигнева Херберта. В разделе, посвященном Господину Когито (Pan Cogito), самому известному литературному персонажу польского поэта, Пшибыльский непосредственно соотносит его с мандельштамовским образом «мыслящего тела».
Лекции о Мандельштаме
В поэзии и эссеистике Збигнева Херберта , изданной при жизни поэта, мы не найдем упоминаний об Осипе Мандельштаме, однако в его архиве, который хранится в Национальной библиотеке в Варшаве, есть несколько интересных материалов, заслуживающих внимания.
Первый — это конспект лекций , подготовленных для американских студентов, когда в 1970/1971 учебном году Херберт преподавал европейскую поэзию и драматургию в Колледже штата Калифорния. Курс, посвященный поэзии, назывался «Современная европейская поэзия в переводе».
В письме к Александру Шанкеру Херберт описывал концепцию будущих занятий , в которых он хотел представить «характерные произведения различных поэтов , читая их в оригинале, а потом в дословном и литературном переводе. Таким образом, это будет что-то вроде семинара для переводчиков, попытка взглянуть на поведение английского языка в столкновении с другими языками». Общий уровень студентов оказался ниже его ожиданий , поэтому переводческий семинар превратился в изложение основ немецкой, французской, итальянской, английской и славянской поэзии.
Сохранившиеся конспекты очень схематичны , но из них мы узнаем, что из русских поэтов Херберт вписал в план занятий Блока, Ахматову, Пастернака, Маяковского, Заболоцкого, Есенина, Винокурова, Евтушенко, Вознесенского, Бродского и, конечно же, Мандельштама. На реализацию этого амбициозного плана времени оказалось недостаточно, поэтому Херберт сосредоточился на отдельных представителях символизма, футуризма и акмеизма. Каждого поэта он представлял в контексте эпохи и разбирал со студентами избранные произведения.
Среди биографических данных Мандельштама , изложенных лаконичными предложениями, можно прочитать следующие фразы: «he has been an underground , forbidden poet» («он был подпольным , запрещенным поэтом») и «he was largely ignored by Soviet critics» («советская критика его в значительной степени игнорировала»). Для Херберта как поэта , который вырвался из коммунистического блока, чтобы примерить на себя роль профессора калифорнийского университета, эти черты портрета Мандельштама были чрезвычайно важны. Однако для молодого поколения американцев, сформировавшихся в эпоху контркультуры, движения хиппи и протестов 1968 года, они не всегда были столь очевидны.
На лекциях Херберт старался подчеркивать связь литературы с историей , особенно с трагическими уроками XX века.
Можно предположить , что подобную стратегию он использовал, рассказывая о творчестве Мандельштама. В архиве сохранилось только одно произведение русского поэта, которое Херберт разбирал со студентами, и оно, как мне кажется, подтверждает это предположение. Это лирическая элегия «В Петербурге мы сойдемся снова» (1920) в переводе Кларенса Флитвуда Брауна и Уильяма Стэнли Мервина, в которой Петербург после октябрьской революции и гражданской войны предстает перед читателем «в черном бархате советской ночи» и «черном бархате всемирной пустоты».
Неоконченное стихотворение
Второй архивный след , ведущий к Осипу Мандельштаму, — это неоконченное стихотворение, посвященное русскому поэту, которое Херберт пытался написать на исходе жизненного пути. Сохранились два черновых варианта — отличных друг от друга, но взаимосвязанных. Оба текста Рышард Крыницкий расшифровал с рукописи и опубликовал в сборнике неизданных произведений Херберта «Utwory rozproszone» (2011).
Скорее всего , идея написания стихотворения возникла в Иерусалиме, где Херберту весной 1991 года присудили престижную Иерусалимскую премию (ее вручают писателям, «которые своим творчеством отстаивают свободу индивидуума в обществе»). На церемонии вручения премии он хотел почтить память важного для него поэта. Херберт пишет об этом в открытке, высланной Рышарду Пшибыльскому из Иерусалима 29 мая 1991 года: «мне хотелось объединить мою награду с декламацией его поэзии , но не было перевода».
В архивной папке , где лежат материалы, связанные с поездкой в Израиль, сохранились вырванные страницы из сборника поэзии Мандельштама в переводе Марии Лесневской, изданного в период военного положения (1981-1983 годы). Херберт взял с собой в путешествие на Святую Землю стихотворение «Эта ночь непоправима», в котором появляется образ восходящего у иерусалимских врат черного солнца. На этих страницах видны исправления, внесенные Хербертом в перевод, а также примечательный комментарий: «мой дорогой Осип».
Несколько месяцев спустя после возвращения из Иерусалима Херберт попытался написать стихотворение о Мандельштаме , которое озаглавил «Танец».
По неизвестным причинам оно осталось незаконченным , но сохранившейся черновик дает нам некоторое представление о том, в каком направлении двигалась мысль и воображение поэта.
Сравнение Мандельштама с Сократом — это аллюзия к стихотворению «Танцующий Сократ» и одноименному сборнику (Sokrates tańczący , 1920) Юлиана Тувима. В нем Сократ изображен как гедонист , прославляющий радость жизни.
У Херберта этот сюжет отсылает нас к эпизоду из мемуаров Надежды Мандельштам , в которых есть скудные сведения о последних днях жизни ее мужа в пересылочном лагере.
Среди них — свидетельство о том , как Мандельштам декламировал свои стихотворения перед сокамерниками. Упоминаний о танце там, конечно же, нет, но движение человека в оборванной одежде, который пританцовывая, отчаянно пытается хоть чуточку согреться (а его тело от вечного холода дрожит и не поддается контролю), можно принять за безумный хасидский танец. Создавая своего рода апокриф, в котором акцентируется мотив танца перед лицом одиночества и смерти, Херберт, вероятно, руководствовался сведениями о помешательстве Мандельштама, что оправдывало использование парадоксального образа и усиливало его драматизм.
Спор с Милошем
Оставлю , однако, рискованное предприятие истолкования поэтического черновика. Вместо этого укажу на контекст, в котором возникло это неоконченное стихотворение. Дело в том, что оно записано в одной из тетрадей, в которой Херберт собирал материалы к книге под названием «Год ягненка». Согласно замыслу, который также не реализовался, он хотел написать полемический ответ на дневник Чеслава Милоша — «Год охотника» (Rok myśliwego , 1990).
В своих дневниковых записях Милош неоднократно возвращался к проблематике , описанной им еще в «Порабощенном разуме» (Zniewolony umysł , 1951) , а именно причинам и механизмам, вынуждавшим деятелей культуры принять коммунистическую идеологию. Он был противником черно-белых оценок прошлого, усматривая в мотивации и поступках тех, кто в той или иной мере сотрудничал с коммунистической партией, множество нюансов.
По мнению Милоша , в послевоенные годы выбор у польской интеллигенции был небольшой, а торжество коммунистов казалось исторической неизбежностью.
Когда Херберт прочел «Год охотника» , его возмутили в первую очередь суждения на его собственный счет, поскольку Милош писал, что его бескомпромиссные и порицающие оценки тех же людей и событий продиктованы слепой верой в единственную и абсолютную ценность — родину. Среди прочих мыслей относительно Польши, с которыми не соглашался Херберт, в «Годе охотника» были записи о Мандельштаме. Милош писал, что в его творчестве проявляется имперский патриотизм, а его антикоммунистический образ гиперболизирован.
Я читал на нескольких языках множество стихотворений об Осипе Мандельштаме как о мученике за свободу , а также слушал записи польского спектакля в его честь. Все это имеет мало общего с реальным Мандельштамом.
Милош подразумевал (и со временем четко сформулировал эту мысль) , что стихотворение «Когда б я уголь взял для высшей похвалы», за которым закрепилось название «Ода Сталину», было проявлением имперского патриотизма Мандельштама. Херберт же защищал русского поэта от несправедливых обвинений нобелевского лауреата (с которым дружил, но под конец жизни их отношения испортились).
Художник скорее освоится с мыслью о физическом небытии , чем с мыслью о творческом (забвение, победа истории и т. д.). Это и есть причина драматичной попытки установить связь с палачами. Мандельштам пишет оду Сталину. Но он, скорее всего, боялся лагерных страданий, ссылки, это благородный страх.
Как мне кажется , стихотворение «Танец», которое записано в той же тетради, являться отголоском спора с Милошем.
Снова спор и снова стихотворение
К замыслу стихотворения о Мандельштаме Херберт вернулся в 1996 году. Вторая попытка также осталась незавершенной , однако этот вариант более доработанный и включает в себя идеи из первого черновика. Толчком и в этот раз послужил текст Чеслава Милоша: журнал Nagłos напечатал его статью «Комментарий к “Оде Сталину” Осипа Мандельштама», а Gazeta Wyborcza перепечатала фрагмент под заголовком «Об Осипе Мандельштаме и легенде о нем».
В своем тексте Милош развернул мысль об имперском патриотизме Мандельштама.
Процитирую обширный фрагмент из этой нашумевшей статьи в переводе Натальи Горбаневской:
Антенны Мандельштама были чувствительны к суждениям его современников. Эта зависимость проверена в годы революции , когда его образ мыслей кажется типичным почти для всей интеллигенции, радостно приветствовавшей революцию, которой предстояло интеллигенцию уничтожить. В молодости Осип Мандельштам и его жена кинулись в революцию, действовали. Затем, в 20-е годы, они пытались заключить в нескольких длинных стихотворениях свое ощущение гигантской перемены и своего в ней участия как поэта [так!]. Эти стихи столь метафоричны и столь трудны, что могут поддаваться (и поддавались) противоположным истолкованиям. К несчастью для себя, он написал и сатирический стишок о грузинском сатрапе, и это стало причиной его гибели.
Под конец своего воронежского изгнания, в 1937 году, он разразился «Одой Сталину», о существовании которой долго ничего не было известно. Впервые она была опубликована в 1975 году в Америке, в журнале The Slavic Review. Между тем формировался миф о Мандельштаме как о фигуре, почти как Христос страдающей за чужие грехи, миф, входивший в память его коллег — русских писателей. Ходили рассказы о последних днях поэта в «пересылочном» лагере по пути на Колыму — о его безумии, параноической уверенности, что его хотят отравить, о том, как он искал еду на помойках, и о том, как он замечательно читал стихи солагерникам — профессиональным ворам. «Оду Сталину» Мандельштам написал, чтобы спасти себя, но было уже поздно, и она ничуть ему не помогла. Так вот это выглядит, однако дело представляется несколько иначе на фоне других его стихотворений, написанных в Воронеже.
Эти суждения Милоша Херберт коротко подытожил в черновиках: «Польский поэт Милош Чеслав порицает русского поэта Осипа Мандельштама спустя 60 лет после его мученической смерти» и попытался дописать стихотворение пятилетней давности. На этот раз оно озаглавлено «Мандельштам».
В конце концов как все великие поэты он стал шутом
при дворе мхов и лишайников в удельном княжестве тундры
он вызывает всеобщее веселье когда словно собака на четвереньках
ищет остатки пищи вечно голодный
поэтому на потеху заключенных братьев по несчастью
поэт кукарекает кувыркается стоит на руках
а когда у него заканчиваются идеи просто играет еврея
Прошли десятилетия никто тебя уже не ищет
возможно господин Бродский сейчас пытается найти следы в загробном мире
он всегда был такой педантичный что его покинуло место и время
он словно скряга считал слоги и разговаривал с тенями
А Мандельштам танцует на потеху урок
в смертельной рубашке страха огрызки брошенные в лицо
забытый на дне чермного моря
которое замкнулось над ним не узрит Иерусалима
А Мандельштам танцует приумножая радость бытия
А Мандельштам танцует на снегу босой и одинокий
Похоронные размышления
Как можно предположить , еще одной причиной написания стихотворения о Мандельштаме, кроме полемического запала, стала смерть другого русского поэта — Иосифа Бродского. Они с Хербертом не были близки и редко встречались, но питали симпатию друг к другу, поэтому на весть о смерти Бродского в 1996 году Херберт решил посвятить ему несколько строк в произведении о Мандельштаме.
Впрочем, измученный болезнями Херберт и сам готовился к путешествию на другой берег бытия, поэтому это стихотворение также и о самом авторе. В его поздних записках все чаще появляется мотив прощания, что отображают заглавия опубликованных («Господин Когито на заданную тему “Друзья уходят”») либо незавершенных произведений («Похоронные размышления Господина Когито»). В архиве сохранился также листок, в котором под заголовком начатого стихотворения «Похороны Господина Когито» записана одна лишь фраза: «и чтобы в этой могиле сделали место / для моего брата Осипа Мандельштама».
Источники: Archiwum Zbigniewa Herberta w Warszawie; Zbigniew Herbert , Utwory rozproszone. Rekonesans (2) , Kraków 2018; Andrzej Franaszek, Herbert: biografia. T. 2. Pan Cogito , Kraków 2018; Piotr Mitzner, Warszawski „Domek w Kołomnie” , Warszawa 2014; Czesław Miłosz, Rok myśliwego , Paryż 1990; Czesław Miłosz, Rosja. Widzenie transoceaniczne , t. 2, Warszawa 2011; Monika Wójciak, Muza Pamięci — o twórczości Osipa Mandelsztama w Polsce , [w:] “Pamiętnik Literacki”, 2009 z. 2; Наталья Горбаневская, Мой Милош, Москва 2012.
Рекомендуемые статьи на тему в архиве «Новой Польши»:
- Адам Поморский , О Северине Полляке , (№ 11/2001)
- Ивона Смолька , Рышард Пшибыльский , создатель польской улицы Мандельштама, (№ 12/2001)
- Леон Гомолицкий. Воспоминания о Дмитрии Философове (№ 9/2006)
- Петр Мицнер , Польский полицейский переводит Мандельштама , (№ 1/2007),
- Адам Поморский , Мандельштам в Польше. От межвоенного периода до октября 1956-го , (№ 9/2011)
- Петр Мицнер , Путь Мандельштама в Польшу. Первый этап (1925-1947) , (№ 12/2011)
