Валентин Зелинченко

В роду у моего деда Остапа Немятого были поляки и литовцы. В 1938 году его арестовали как польского шпиона и посадили в тюрьму. Когда началась война , деда выпустили из тюрьмы и отправили на фронт возить снаряды; после победы над Германией отправили воевать с Японией. Когда война закончилась, он вернулся домой, но власти не забыли, что он «шпион», и отправили досиживать еще пару лет. Потом, видимо, до судей дошло, что Польша и СССР теперь друзья , и его выпустили. Он умер в 1954 году.

Мама боялась рассказывать про дедушку. В СССР говорить на такие темы было опасно и «политически близоруко». Если человека арестовали, значит, он враг — партия не могла ошибиться.

Я думаю, что мой дед пострадал за свое свободолюбие, и ему было от кого его унаследовать. В детстве я ездил на хутор к его отцу (точнее, это был не хутор, а сельская хата немного на отшибе) — пруд, немного леса и участок. Прадед жил сам по себе, был свободолюбивым и единственный в селе не вступил в колхоз. Думаю, сын унаследовал его черты и решимость сопротивляться коммунистам.

Наталья Гурко

Мои предки по маминой линии — поляки с Восточных Кресов. восточная часть межвоенной Польши, вошедшая после Второй мировой войны в состав СССР Еще в 1827 году они переехали в Житомирский уезд Волынской губернии как чиншевая шляхта бедные дворяне, вынужденные, наравне с крестьянами, платить чинш магнатам за пользование землей на землях магната Доминика Радзивилла. По семейным рассказам , у них было свое производство смолы и пеньки, которую поставляли на флот Российской империи.

После революции 1917 года семью моего прадеда Кароля Войцишевского раскулачили, и они в прямом смысле оказались на улице. В первый раз у них забрали все имущество и дом в 1920-е годы, но тогда они смогли спрятать в лесу золотые червонцы и обменять их на деньги. А в 1930-е, когда они уже были обычными крестьянами, их имущество отобрали второй раз. Они не попали в Сибирь только потому, что в сестру моей бабушки Зосю, которой было всего 15 лет, влюбился красноармеец. Чтобы спасти родных, она вышла за него замуж. Семья осталась, но дом забрали. На какое-то время их приютили родственники, потом пришлось жить в землянке — выживали как могли.

Брат моего прадеда Доминик был разнорабочим на лесозаводе. Его арестовали 13 ноября 1937 года за антисоветскую пропаганду и агитацию, а 30 ноября — расстреляли. Дома у него остались 27-летняя жена Розалия с четырьмя детьми. На момент ареста младшему сыну было 15 дней… Кое-как они выжили, им помогали родственники. Внуки и правнуки Доминика сейчас живут в Житомире.

Все это я узнала от своей бабушки Брониславы. Она выросла в очень антисоветской семье. Ее родители, братья и сестры — все они были католиками и поляками, как говорится, до мозга костей. Бабушка всегда говорила: «Мы должны помнить , что мы поляки, просто над нами не польское небо». Дома они говорили только по-польски , и детей воспитывали в польских традициях, и свою польскость сохраняли до самой смерти. Все братья в семье женились на польках, а сестры выходили замуж за поляков — было только два «досадных» исключения. Первое — та самая бабушкина сестра Зося, второе — сама бабушка: она вышла за русского, который освобождал их земли. Родители поставили условие: жених должен принять католичество, а венчание пройдет в костеле. Он все выполнил, но через год вернулся к своей фронтовой жене, а бабушка осталась с их двухмесячной дочкой — моей мамой.

В 1946 году большинство моих родственников по линии прадеда переехали в Польшу и живут в районе Зелена-Гуры.

Денис Михалев

Мой прадед Викентий Осипович Шишловский родился в 1875 году в местечке Крошино недалеко от Новогрудка. Он из кустарей , в Крошино отучился на сыровара, а затем уехал в Москву учиться на слесаря в частной мастерской и там остался работать на французской мебельной фабрике. Во время Первой мировой служил в бронеавтомобильном дивизионе в царской армии. После революции его дивизион эвакуировали в Томск, там он работал шофером в Красной армии.

В 1921 году прадед вернулся на родину: видимо, поехал осмотреться, чтобы потом забрать семью — в Томске осталась жена Лидия Вениаминовна, тоже полька, и дочка Регина. Позднее в протоколе допроса об этом написано: «Была эвакуация беженцев , и я выехал в Польшу, в местечко Крошино». Местечко было разрушено войной , поэтому он остановился в соседнем имении Подлисье и жил там до ноября 1923 года, а затем поехал за семьей, но его арестовали польские пограничники. За него внес залог его брат Юзеф, и до мая 1924 года мой прадед жил у него, а затем все-таки смог вернуться в Томск и там остался.

В марте 1938 года его задержали как польского шпиона, во время допроса спрашивали о той поездке. В протоколе почти нет информации о семье, видимо, он не хотел, чтобы у них были проблемы. Незадолго до ареста он пытался спрятать свои документы.

Расстреляли прадеда 29 апреля того же года. У него осталась жена и четверо детей. Самому старшему, Брониславу, было 16 лет, моему дедушке Викентию — одиннадцать. Дочкам Регине (ее назвали в честь первой, умершей девочки) и Екатерине — восемь и шесть лет. Дети не знали, где папа, и считали, что он бросил семью. Мама ничего им не объясняла.

Бронислав воевал в Красной армии и погиб в штрафбате, мой дедушка сменил имя с Викентия Викентьевича на Виктора Викторовича и в 15 лет пошел на фронт добровольцем. В 1947 году умерла его мама Лидия, из всей семьи остался только он с двумя несовершеннолетними сестрами.

Дедушка ничего не рассказывал — было страшно, хотя в паспорте у него было написано, что он поляк. Незадолго до смерти в 1995 году он восстанавливал свои документы, и тогда снова стал Викентием.

Вплоть до конца 90-х никто в семье не знал, что случилось с прадедом. Знали только, что в 1958 году его реабилитировали за отсутствием состава преступления. Мы делали запросы, но все время получали отказы. Информации о нем нигде не было. С помощью личных связей — помог родственник — в 1999 году удалось получить ответ из ФСБ: дело прадеда, протокол допроса и документ о реабилитации 1958 года. Все, что я знаю, — из этих документов.

Елена Ярмоленко

Мой дедушка Владислав Иосифович Токожевский родился в 1893 году. Он жил в Геническе недалеко от Херсона. Женился , когда ему уже было за тридцать. Они с бабушкой долго не могли завести детей, и вот наконец в 1936 году родилась моя мама. А в 1937-м дедушку арестовали. Долгое время не было вообще никаких сведений, а потом пришло сообщение, что он погиб в лагерях НКВД в 1943 году.

О том, что случилось с отцом, моя мама узнала только после смерти Сталина — тогда вышло постановление о реабилитации. Когда открыли архивы НКВД и оказалось, что ни в каких лагерях он не был — его признали шпионом и расстреляли в 1937 году в Днепропетровской области.

Мама ездила в прокуратуру в Киев и видела его дело. Прокурор обратил внимание, что дедушка дал показания только через несколько дней после задержания. Это значит, что его там пытали, «обрабатывали», чтобы он рассказал, что требуется.

Для бабушки это была очень больная тема. После ареста мужа она осталась одна с маленьким ребенком без средств к существованию, у них не было буквально ничего. Она не знала, что с дедушкой, и в 1941 году (когда его на самом деле уже не было) расторгла с ним брак и вернула себе девичью фамилию, потому что оставаться Токожевской было опасно.

В том же году бабушка поехала в Киев, в гости к своему брату. Приехала 18 июня, а 22-го началась война, и она уже не вернулась домой. После войны их хотели выселить из города как семью врага народа, но брат бабушки был военным, и он как-то им помог остаться.

Андрей Ярошевский

До недавних пор в нашей семье эта история особо не афишировалась. Я знал , что моего прадеда Леона вместе с женой Юзефой и сыновьями Францем и Валентием выслали как кулаков из Центральной Украины. Они были богатыми землевладельцами, ближе к помещикам: у них была своя бричка, большое хозяйство, много скота, очень много земли. В 1930 или 1931 году их выслали на Северный Урал — в поселение в 450 километрах на север от Свердловска. Там жило много поляков, финнов, крымских татар.

В 1930-х Юзефа и Валентий умерли от голода и болезней. Дед рассказывал, что был страшный голод, они постоянно хотели есть. Выходить из спецпоселка можно было только с разрешения НКВД, а местные жители не помогали, ведь они верили, что к ним поселили шпионов иностранной разведки.

Дедушка с прадедом работали на лесоповале. Потом наступил 1937 год. Ежов подписал приказ о начале польской операции. Прадед сразу попал в расстрельный список — мало того, что кулак, так еще и поляк. Его расстреляли за то, что он якобы травил скот, занимался сбором информации среди местного населения и передавал ее через Минск в Польшу.

Когда арестовали прадеда, его 24-летний сын, мой дедушка, уже три месяца находился во внутреннем специзоляторе в Свердловске, где в итоге провел полгода. Он рассказывал, как после задержания его пытали, били пистолетом по голове, обвиняли в диверсиях, в попытках пустить поезд под откос. В его деле было подчеркнуто, что он поляк, и судили его за шпионаж в пользу Польши.

Не знаю, как он остался жив. Может, пожалели, потому что был молодой. Или так совпало — как раз в это время Ежова отстранили, пришел Берия, он немного притормозил расстрелы. Следователя, который клепал дедушкино дело, осудили на 24 года. Но такой долгий срок означает, что его тоже расстреляли.

Андрей Ярошевский

Где именно убили моего прадеда , я не знаю, информация до сих пор засекречена. Есть два предположения: в Екатеринбурге в здании НКВД либо на полигоне недалеко от города, где лежит около 15 тысяч репрессированных. Людей туда привозили по ночам, там расстреливали, а тела закапывали тракторами. Там даже была баня для сотрудников НКВД.

В 1957 году родственники сделали запрос и получили справку, что прадед умер в 1941 году в тюрьме от острой печеночной недостаточности. Но на самом деле они расстреляли его гораздо раньше...

Дедушку сняли с регистрации в спецпоселении в 1947 году. К тому времени он уже завел семью в этой деревне, родился мой отец. Раньше она называлась Замарайка, а в 1962 году ее переименовали в поселок Ключевой. Сейчас там осталось только кладбище и дачники. Я часто бывал в детстве в этой деревне, помню местных жителей — крымских татар, греков. Тогда я не задумывался о том, откуда они там, а с возрастом стал понимать.

Дедушка только один раз рассказал о заключении моей маме и больше никогда не говорил об этом, это было не безопасно. Он также старался не афишировать свое происхождение, ведь даже в те годы из-за этого могли быть проблемы. Но дедушка хорошо говорил по-польски и старался хранить язык; он любил Эдиту Пьеху, показывал мне польские сериалы, научил меня молиться на польском.

Сергей Ольшевский

Мой отец родом из Двинска , ныне Даугавпилс. Он родился еще в царской России, в 1915 году, в семье потомственных железнодорожников. Отец, когда вырос, тоже работал на железной дороге, его старший брат Антон был начальником станции, а их отец вышел на пенсию и жил вместе со старшим сыном. Периодически их переводили с одной станции на другую. Так мой отец оказался в Пензенской области, а его родственники — в Ленинградской.

Примерно в 1938 году отца уволили без предупреждения. Он остался в Пензенской области и сменил в документах национальность — стал русским. Примерно в то же время дедушка, которого звали Янеком, стал Иваном. Вскоре родственников сослали из Ленинграда в Сибирь как неблагонадежных поляков. Вероятно, это их спасло: в Ленинграде они могли погибнуть во время блокады, а так выжили.

Перед войной двоюродный брат отца, который остался жить в Латвии, сбежал от службы в тамошней армии в Советский Союз. Там его арестовали сотрудники НКВД. Дядя думал, что ему пришел конец, но неожиданно был помилован. Дело в том, что он был хорошим портным и его оставили обшивать НКВД-шное начальство.

До определенного возраста отец мне обо всем этом не рассказывал, даже не говорил, что он поляк. Я сам у него однажды спросил — мол, в России нет таких фамилий, как у нас. И тогда он рассказал про семью, двоюродных братьев и сестер, про русификацию.

Вера Кеник

Мой дедушка Станислав Викентьевич Кеник родился в 1903 году в Волынской губернии. Вскоре семья переехала в Сибирь по столыпинской реформе. Детей кроме моего деда было пятеро , но трое погибли, а затем умер и прадед Викентий. Станислав остался за старшего. Средний брат Петр уехал во Владивосток, младший Виктор остался дома.

В феврале 1937 года в их селе и в соседних селах начались аресты. Всех мужчин, вплоть до шестидесятилетних, забирали сотрудники НКВД. Моего дедушку и его двоюродного брата Петра расстреляли 27 апреля 1938 года. Виктор остался в живых только потому, что был в отъезде.

После гибели дедушки несколько его детей умерли. Выжили только трое — мой папа Михаил (ему тогда было пять лет), его брат Александр и сестра. По тогдашним меркам у них была достаточно зажиточная семья с хозяйством, но после смерти деда все пошло прахом. Я спрашивала отца, как они жили, он рассказывал: «Вши нас ели, мы воровали еду». Он не очень хорошо знал историю своей семьи, но ему не хватало папы, он вспоминал его до конца жизни.

После войны моя семья вернулась на Волынь, и произошло это случайно. Старший брат отца уехал на учебу в Новосибирск, а потом поехал в новый шахтерский город — Нововолынск. Спустя время он забрал к себе моего отца — самого младшего из семьи, и в итоге в России осталась только тетя. Теперь у нас в семье говорят, что мы вернулись на родину.