1. А теперь внимание!

Некогда, кроток душой,
По опасной тропе
Праведный шел человек,
Пробираясь долиною смерти. Уильям Блейк. «Бракосочетание Неба и Ада». Перевод С. Я. Маршака.

Я уже в том возрасте и в таком состоянии, что перед сном должна хорошенько вымыть ноги на случай, если Ночью меня заберет скорая.

Проверь я в тот вечер в «Эфемеридах», что происходит на небе, — вообще бы не ложилась. А так заснула, как убитая, напившись чаю из шишек хмеля и проглотив две таблетки валерьянки. Поэтому, когда посреди Ночи меня разбудил стук в дверь — оглушительный, настойчивый, а потому и зловещий — я никак не могла прийти в себя.

Вскочила и стояла, пошатываясь, возле кровати — разоспавшееся, содрогающееся тело не могло в одночасье перескочить из сонной невинности в грубую действительность. Мне стало нехорошо, я покачнулась, будто собиралась упасть в обморок. Увы, в последнее время такое со мной случается нередко, это связано с моим Недугом.

Пришлось присесть и несколько раз повторить себе: я дома, сейчас Ночь, кто-то дубасит в дверь — только тогда удалось успокоиться. Ища впотьмах тапочки, я услышала, как тот, кто дубасил в дверь, теперь обходит дом и что-то бурчит. Внизу, в нише для электрических счетчиков, у меня стоит баллончик с парализующим газом — подарок Дионизия, чтоб защищаться от браконьеров — и я о нем вспомнила. В темноте удалось нащупать знакомый холодный предмет с аэрозолем, и, вооружившись им, я зажгла свет на крыльце. Выглянула в боковое окошко. Снег заскрипел, и в поле зрения появился сосед — я его называю Кшиштонем. Руками он прижимал к бедрам полы своего старого тулупа; я иногда вижу, как он работает в этом тулупе возле своего дома. Из-под тулупа торчали ноги в полосатой пижаме и тяжелых ботинках для ходьбы по горам.

— Открой, — сказал он.

С нескрываемым удивлением он взглянул на мой летний льняной костюм, в котором я сплю (летом профессор со своей женой хотели его выбросить, а мне он напоминает о давнишней моде и временах моей молодости — вот так я совмещаю Полезное с Сентиментальным), и бесцеремонно прошел в дом.

— Будь добра, оденься, Снежный человек умер.

От неожиданности я лишилась дара речи; без слов натянула высокие сапоги и набросила первую подвернувшуюся под руку теплую куртку, что висела на вешалке. На крыльце, в свете лампы, падающий снег превратился в медленный, сонный, белокипенный душ. Кшиштонь стоял рядом молча — высокий, худой, костистый, словно нарисованный несколькими штрихами карандаша. При малейшем движении с него, словно сахарная пудра с пончика, слетал снег.

— Как это «умер»? — со стиснутым горлом, наконец, спросила я, закрывая дверь, но Кшиштонь не ответил.

Он вообще неразговорчив. Очевидно, в знаке, ответственном за молчание, у него стоит Меркурий в доме Козерога или в конъюнкции, или в каком-нибудь квадранте, а, может, и в оппозиции с Сатурном. Такое случается и тогда, когда Меркурий в ретроградации — все это дает скрытность.

Мы вышли из дома, и на нас тут же обрушились каскады привычного холодного и влажного воздуха, который каждую зиму напоминает о том, что мир не был создан для Человека, и по крайней мере в течение полугода подтверждает, насколько он нам враждебен. Мороз грубо накинулся на наши щеки, изо рта поплыли белые облака пара.

Свет на крыльце автоматически погас, и по скрипящему снегу мы зашагали в полной темноте, если не считать света от налобного фонарика, который дырявил темноту только в одной перемещающейся точке — чуть-чуть впереди Кшиштоня. Я топала во Мраке за его спиной.

— У тебя что, фонарика нет?

Конечно же есть, но где он лежит? Это я узнала бы только утром, при дневном освещении. С фонариками всегда так: их видно только средь бела дня.

Дом Снежного человека стоял чуть в стороне, выше других домов. Был он одним из трех, где жизнь продолжалась круглый год. Он, Кшиштонь и я жили тут, не боясь зимы; остальные обитатели уже в октябре наглухо закрывали свои жилища, спускали воду из труб и возвращались в город.

Мы свернули с худо-бедно расчищенной дороги, что проходит через наше поселение и тропинками расходится к каждому дому. К Снежному человеку вела настолько узкая, проложенная в глубоком снегу тропка, что приходилось ставить одну ногу впереди другой, стараясь при этом не потерять равновесия.

— Картина будет не из приятных, — предостерег Кшиштонь, повернувшись и ослепив меня на секунду.

Ничего другого я не ожидала. Он с минуту помолчал, а потом, будто желая оправдаться, говорит:

— Обеспокоил меня свет у него на кухне и лай собаки, душераздирающий такой. Ты ничего не слышала?

Нет, не слышала. Спала, одурманенная хмелем и валерьянкой.

— Где теперь эта Сучка?
— Я ее забрал оттуда, взял к себе, накормил, кажется, она успокоилась.
Снова молчание.
— Он всегда ложился спать рано, гасил свет, экономил, а тут горит и горит. Светлая полоса на снегу. Из окна моей спальни видно. Я и пошел туда, подумал: наверно, напился или над собакой издевается, раз она так воет.

Мы прошли мимо покосившегося сарая и через минуту фонарик Кшиштоня вырвал из темноты две пары светящихся глаз — зеленоватых, флюоресцирующих.

— Смотри, косули, — сказала я возбужденным шепотом и схватила его за рукав тулупа. — Как близко подошли к дому. И не боятся?!

Косули стояли в снегу почти по самое брюхо. Они смотрели на нас спокойно, будто мы их застали за каким-то ритуалом, смысла которого нам не дано понять. Было темно, и я не могла сообразить, те ли это Барышни, что осенью пришли к нам из Чехии или какие-то новые? И почему только две? Тех было по крайней мере четыре штуки.

— Идите домой, — сказала я им и замахала руками. Дрогнули, но с места не сошли.
Спокойно проводили нас взглядом до самых дверей. Мурашки поползли у меня по спине.

Меж тем Кшиштонь сбивал с ботинок снег перед дверью запущенного домика. Маленькие окошки законопачены фольгой и бумагой, деревянную дверь прикрывал лист черного толя.

Стены в сенях обложены дровами для топки в печи — неровными чурками. Что и говорить, неприятно здесь было. Грязь, запущенность. Тянуло сыростью, волглыми поленьями и землей — мокрой и прожорливой. Многолетний запах дыма въелся в стены, сажа осела на них толстым слоем.

Дверь в кухню была приоткрыта, и я тут же увидела лежащее на полу тело Снежного человека. Едва мой взгляд коснулся его, как я непроизвольно отвела глаза. Прошло немного времени, прежде чем я смогла опять посмотреть в ту сторону. Вид был чудовищный.

Он лежал весь скрюченный, в странной позе, с руками на шее, будто хотел сорвать с нее давящий воротник. Как загипнотизированная, я шаг за шагом подходила к нему все ближе. Увидела открытые глаза, впившиеся взглядом во что-то под столом. Грязная футболка была разорвана возле шеи.

Выглядело это так, будто тело боролось само с собой и, поверженное, пало. От Ужаса меня пробрал мороз, кровь остановилась в жилах, и мне почудилось, что потом она схлынула куда-то в самую глубь моего существа. Еще вчера я видела это тело живым.

— Боже мой, — пробормотала я. — Что произошло?

Кшиштонь пожал плечами.

— Не могу дозвониться до полиции, сигнал только от чешского оператора.

Я вытащила из кармана свой мобильник, выстукала номер, который знала из телевизионных новостей — 997 — и через несколько секунд в моем телефоне отозвался чешский голос. И вот так здесь почти всегда. Сигнал дрейфует, не обращая внимания на государственную границу. Бывает, что граница зон обслуживания разных операторов на довольно длительное время устанавливается посреди моей кухни, случалось, что несколько дней она проходила вблизи дома Кшиштоня или на его террасе — трудно предвидеть ее химерический характер.

— Надо было выйти из дому и подняться на горку, — дала я ему запоздалый совет.
— Пока они приедут, он уже совсем остынет, — сказал Кшиштонь тоном, который я у него особенно не любила: будто он умнее всех. Он снял тулуп и повесил на спинку стула.
— Нельзя его так оставить. Выглядит паршиво, но, в конце концов, он ведь был нашим соседом.

Я смотрела на это несчастное, скрюченное тело, и мне с трудом верилось, что еще вчера я его боялась. Я не любила его. Может, «не любила» — слабо сказано. Надо бы сказать: он мне казался жутким, омерзительным. Я его даже за Человека не считала.
Сейчас он лежал на грязном полу, в неопрятном белье, маленький и худой, бессильный и безвредный. Так себе — комок материи, которая в результате невероятных преобразований отгородилась от всего живого хрупкой сущностью. Мне стало ужасно грустно, поскольку даже такой отвратительный человек не заслужил смерти. А кто заслужил? Меня тоже ждет такая судьба, и Кшиштоня, и Косуль; все мы когда-нибудь станем всего лишь мертвым телом и ничем более.

Я взглянула на Кшиштоня, ища у него хоть какого-то утешения, но тот уже принялся стелить разворошенную постель — логово на продавленной кушетке — и мне пришлось мысленно утешать саму себя. И тогда мне пришло в голову, что смерть Снежного человека, в каком-то смысле, может быть чем-то позитивным. Она освободила его от хаоса собственной жизни. Освободила от него другие живые Существа. Внезапно я поняла, насколько позитивной, насколько справедливой может оказаться смерть — как антисептическое средство, как пылесос. Признаюсь, именно так я и подумала, и так продолжаю думать до сих пор.

Снежный человек был моим соседом, между нашими домами никак не более полукилометра, но я редко имела с ним дело. К счастью. Скорее издалека наблюдала, как невысокая, жилистая фигура, вечно чуточку пошатывающаяся, перемещается на фоне ландшафта. По ходу он что-то бормотал себе под нос, причем иногда ветер и акустика нашего Плато приносили мне обрывки его монолога, в принципе бесхитростного, не отличающегося разнообразием, состоящего в основном из проклятий, к которым он присовокуплял имена собственные.

Он знал тут каждый уголок, здесь, кажется, и родился, но дальше Клодзка носа никогда не высовывал. Он отлично понимал, что такое лес — на чем можно подзаработать, что кому продать. Грибы, ягоды, ворованное дерево, хворост, силки, ежегодный рейд внедорожников, охота. Лес кормил этого маленького гнома. Ему бы уважать лес, но он его не уважал. Как-то в августе, во время засухи, Снежный человек поджег целый черничник. Я позвонила пожарникам, но спасти удалось немногое. Мне так и не удалось узнать, зачем он это сделал. Летом он бродил по окрестностям с пилой и спиливал налившиеся соком деревья. Когда я, с трудом сдерживая Гнев, сделала ему вежливое замечание, он ответил мне по-простому: «Вали отсюда, старуха». Только еще сочнее. Подрабатывал он тем, что крал, прикарманивал, тырил; когда отдыхающие оставляли во дворе фонарь или секатор, тут же пользовался случаем и прибирал к рукам все, что можно было потом оприходовать в городе. По мне, так к нему уже не раз должны были применить какое-либо наказание или даже отправить за решетку. Не пойму, как это ему все сходило с рук. Может, ангелы оберегали — бывает же, что они выбирают не ту сторону.

Знала я и то, что он браконьерствует всеми возможными способами. Он воспринимал лес, как свое личное хозяйство — все в нем принадлежало ему. Он был своего рода гангстером.

Много Ночей я не спала из-за него. От полного бессилия.

Несколько раз звонила в Полицию — если там поднимали трубку, то вежливо выслушивали жалобу, но потом ничего не происходило. Он опять отправлялся в лес, с перекинутыми через плечо силками, зловеще покрикивая. Маленькое, злобное божество.

Вредоносное и непредсказуемое. Он вечно был чуть навеселе, и, видно, алкоголь освобождал в нем зловредный норов. Он всегда бубнил что-то под нос, а палкой ударял по стволу деревьев, будто хотел их прогнать прочь с дороги; казалось, он уже родился в состоянии легкого омрачения. Я не раз ходила по его следу, собирая примитивные проволочные капканы на Зверей, петли, привязанные к молодым пригнутым к земле деревцам таким образом, что пойманный Зверек выстреливал вверх, как из рогатки, и зависал в воздухе. Иногда я находила мертвых Зверей — Зайцев, Барсуков и Косуль.

— Надо бы перенести его на кушетку, — сказал Кшиштонь.

Не нравилась мне эта идея. Не нравилась, потому что придется дотронуться до него.

— Думаю, стоит подождать Полицию, — сказала я.

Но Кшиштонь уже приготовил место на кушетке, подтянул рукава свитера и испытующе глянул на меня своими светлыми глазами.

— Тебе бы самой, наверно, не хотелось, чтоб тебя нашли в таком виде. Не по-человечески это.

О да, тело человека — нечеловеческое, это уж точно. Особенно мертвое.

Разве это не мрачный парадокс: заниматься телом Снежного человека? Этой последней маетой, которую он нам оставил? Нам, соседям, которых он не уважал, не любил и на которых ему было наплевать.

По-моему, после Смерти материя должна аннигилировать. Это лучшее решение для тела. Аннигилировавшие тела возвращались бы прямиком в черные дыры, туда, откуда они вышли. Души странствовали бы по свету со скоростью света. Если вообще Душа как таковая существует.

Преодолевая в себе страшное сопротивление, я сделала все так, как велел Кшиштонь.

Мы взяли тело за руки и за ноги и перенесли его на кушетку. Я еще удивилась: тело было тяжелым и совсем не казалось бессильным, скорее упрямо негнущимся — неприятное, как накрахмаленное постельное белье, которое везешь из прачечной.

Увидела я и носки или то, что было вместо них на ногах — грязные тряпки, портянки из разорванной на полосы простыни, серой и в пятнах. Не знаю, почему вид этих портянок так сильно поразил меня в грудь и диафрагму, так поразил все мое тело, что я уже не могла сдержать рыданий. Кшиштонь с явным укором бросил на меня холодный взгляд.

— Пока они не приехали, надо его одеть, — сказал он, и я заметила, как от вида этой человеческой нищеты у него дрожит подбородок (хотя по непонятным причинам он не хочет в этом признаться).

Сперва мы попытались стянуть с него футболку — грязную и вонючую — но через голову никак не получалось, тогда Кшиштонь достал из кармана какой-то причудливый ножичек и разрезал материал на груди. Теперь Снежный человек лежал перед нами полуголый, волосатый, как тролль, со шрамами на груди и руках и уже неотчетливыми татуировками, среди которых я не смогла найти ничего стоящего. Сквозь иронический прищур глаз тело его наблюдало, как мы в развалившемся шкафу ищем хоть что-то приличное, во что его можно одеть, пока оно не остыло окончательно и снова не превратилось в то, чем, по сути, и было — комок материи. Рваные трусы торчали из-под новеньких серебристых треников.

Я осторожно размотала эти омерзительные портянки и увидела его ступни. Они потрясли меня. Я всегда считала, что наша самая интимная, самая сокровенная часть тела — это ступни, а вовсе не гениталии, не сердце и даже не мозг — органы, не имеющие существенного значения, хотя их высоко ценят. Именно в ступнях спрятаны все сведения о Человеке, туда со всего тела сплывает сущность того, кто мы такие на самом деле и как относимся к земле. В месте соприкосновения с землей, на ее стыке с телом сокрыта главная тайна: что состоим мы из кирпичиков материи и одновременно чужды ей, обособлены от нее. Ступни — это наши штепсельные вилки для контакта. А его голые ступни свидетельствовали, что был он иного происхождения. Не мог он быть Человеком. Судя по всему, он представлял собой какую-то безымянную форму, одну из тех, что — по словам нашего Блейка — «расплавляют металлы в текучие жидкости, превращают порядок в хаос»Уильям Блейк. «Песни Невинности и Опыта». Перевод С. Степанова.. Не исключено, что был он чем-то вроде демона. Демонические существа узнаешь по ступням, они оставляют на земле другой след.

Эти ступни — очень длинные и узкие, с тонкими пальцами, с черными, бесформенными ногтями, казалось, были созданы для того, чтобы хватать. Большой палец отставал от остальных, как если бы это была ладонь. Стопы заросли густым черным волосом. Кто-нибудь видел такое? Мы с Кшиштонем переглянулись.

В полупустом шкафу нашли костюм кофейного цвета, кое-где запятнанный, но в принципе почти не ношенный. Я его никогда на нем не видела. Он вечно ходил в валенках и потертых штанах, к этому, независимо от времени года, надевал клечатую рубаху и стеганую безрукавку.

Одевание мертвеца связалось у меня с мыслью о ласках. Не думаю, чтоб он познал такую нежность в своей жизни.

Осторожно поддерживая за предплечья, мы натягивали на него одежду. Его тело опиралось на мою грудь, и когда вызывающая тошноту волна естественного отвращения миновала, мне внезапно захотелось прижать его к себе, похлопать по спине, сказать что-нибудь утешительное: не беспокойся, все будет хорошо. Но я этого не сделала из-за присутствия Кшиштоня. Он бы счел такое извращением.

Неосуществленные жесты превратились в мысли, и мне стало жаль Снежного человека. Может, его бросила мать, и он был обездоленным всю свою жалкую жизнь. От несчастья Человек за долгие годы деградирует в большей степени, чем от смертельной болезни.

Я никогда не видела у него гостей, не появлялись у него ни родственники, ни друзья. Даже грибники не задерживались возле его дома, чтобы поболтать. Люди боялись и не любили его, кажется, что водил он знакомство только с охотниками, да и то редко. Было ему, на мой взгляд, около пятидесяти, и я бы многое отдала, чтобы увидеть его восьмой дом: нет ли там связанных меж собой каким-либо аспектом Нептуна с Плутоном и Марса где-нибудь на Асценденте — поскольку с той зубастой пилой в жилистых руках он напоминал хищника, что живет только для того, чтобы сеять смерть и причинять страдание.

Собираясь надеть на него пиджак, Кшиштонь приподнял его и посадил на кушетке, и тогда мы увидели, что его язык, большой и распухший, что-то придерживает во рту; после минутного колебания, стискивая зубы от отвращения, я всунула руку ему в рот и тут же отдернула, всунула и отдернула, и так до тех пор, пока осторожно не ухватила этот предмет за конец и тогда увидала, что в руке у меня косточка — длинная, тонкая и острая, как стилет. Послышалось горловое бульканье, и из мертвого рта вышел воздух — тихий свист, напоминающий вздох. Мы оба отскочили, и, наверно, Кшиштонь ощутил то же, что я: Ужас. Особенно потому, что через минуту на губах Снежного человека появилась темно-красная, почти черная кровь. Зловещий ручеек, выплывший наружу.

От страха мы застыли.

— Ну что ж, — сказал тогда Кшиштонь дрожащим голосом, — подавился. Кость застряла у него в горле, встала поперек, вот и подавился, — нервно повторял он. А потом, как бы успокаивая самого себя, бросил: — За работу. Дело неприятное, но обязанности в отношении близких не всегда должны быть приятными.

Я поняла: он поставил себя начальником этой ночной смены, и я подчинилась.
Теперь мы целиком предались заданию: натянуть на Снежного человека кофейный костюм и придать ему в лежачем положении достойную позу. Я давно не касалась чужого тела, не говоря уже о мертвом. Чувствовала, как с каждой минутой он все больше остывает и каменеет — вот мы и спешили. И когда Снежный человек уже лежал в праздничном костюме, лицо его полностью лишилось человеческого выражения, он стал трупом, никаких сомнений не было. Только указательный палец правой руки не хотел подчиниться традиции — сплестись с остальными — торчал вверх, будто хотел обратить наше внимание и на какое-то время приостановить наши нервные спешные усилия. «А теперь внимание! — говорил этот палец. — Теперь внимание, поскольку есть кое-что, чего вы не видите, существенная отправная точка скрытого от вас процесса, достойная самого пристального внимания. Благодаря ему мы сошлись в одном месте в то же самое время — в маленьком доме на Плато, среди снегов, в Ночи. Я — мертвое тело и вы — не слишком-то важные престарелые человеческие Существа. Но это лишь исходная точка. И вот только сейчас начнет разворачиваться действие».

Мы стояли с Кшиштонем в холодной, влажной комнате, в морозной пустоте, воцарившейся в мутном свете, и я подумала, что то, что выходит из тела, заодно высасывает из него кусок мира и, будь это выходящее хоть добрым, хоть злым, виновным или непогрешимым, от него остается лишь один большой пшик.

Я взглянула в окно. Серело, и постепенно эту серизну стали заполнять ленивые снежинки. Падали они неспешно, лавируя в воздухе и, точно перья, вращались вокруг собственной оси.

Снежный человек уже покинул нас, и трудно было на него обижаться. Осталось тело, мертвое, облаченное в костюм. Теперь оно выглядело спокойным и удовлетворенным, будто дух радовался тому, что, наконец-то, освободился от материи, а материя радовалась тому, что, наконец-то, освободилась от духа. За столь короткое время произошел метафизический развод. Конец.

Мы уселись на кухне, при открытых дверях, и Кшиштонь потянулся за стоящей на столе початой бутылкой водки. Нашел чистую рюмку и налил — сначала мне, потом себе.

Сквозь заснеженные окна медленно струился рассвет, молочный, как больничные лампочки, и в этом свете я заметила, что Кшиштонь небрит, что щетина у него такая же седая, как у меня волосы, что его полосатая стиранная-перестиранная пижама, высовывающаяся из-под тулупа, застегнута не на все пуговицы, а сам тулуп в пятнах.
Я выпила немаленькую рюмку водки, и она разогрела меня изнутри.

— Думаю, что мы исполнили свою обязанность перед ним. Иначе кто бы это сделал? — убеждал Кшиштонь скорее себя, чем меня. — Был он мелкой несчастной дрянью, ну и что с того?

Он налил себе еще рюмку, выпил одним духом, и его передернуло. Видно, с непривычки.

— Пойду звонить, — сказал он и вышел. А я подумала: затошнило его.

Я встала и окинула взглядом этот страшный балаган. Я надеялась, что где-нибудь отыщу удостоверение личности Снежного человека с датой рождения. Мне хотелось знать его данные для расчета Гороскопа.

На столе, прикрытом вытертой клеенкой, стояла жаровня с обуглившимися кусками какого-то Животного, а рядом в кастрюле спал борщ, покрытый тонким слоем жира.

Ломоть хлеба, отрезанный от буханки, масло в фольге. На полу, на рваном линолеуме валялось еще несколько остатков Животного, которые упали со стола вместе с тарелкой, стаканом и кусочками пирога, и все это было раздавлено, втоптано в грязный пол.

И тогда на подоконнике, на протвиньке, я заметила то, что мозг мой распознал не сразу, настолько отказывался верить увиденному — ровно отрезанную голову Косули. Рядом с ней лежали четыре ножки. Должно быть все это время полуоткрытые глаза внимательно следили за нашими действиями.

Да, это была одна из тех изголодавшихся Барышень, которые зимой по наивности позволяют заманить себя в силки замороженными яблоками, а попавшись, умирают в муках, задушенные проволокой.

Когда, наконец, до меня дошло, что здесь произошло, меня охватил Ужас. Он поймал Косулю в силки, убил, четвертовал, запек и съел. Одно Существо съедало другое, в Ночи, в молчании. И никто не протестовал, не раздался ни один раскат грома. Но все же Наказание настигло демона, хоть ни один человек не препроводил сюда смерть.

Быстро, дрожащими руками я собрала маленькие косточки в одно место, в кучку, чтоб позднее их похоронить. Нашла старый полиэтиленовый пакет и по одной клала эти косточки в пластиковый саван. Туда же осторожно положила голову.

Я так хотела узнать дату рождения Снежного человека, что стала нервно искать его удостоверение личности; сначала на буфете, среди бумаг, листков календаря и газетных страниц, потом в ящиках — там в деревенских домах хранят документы. Там оно и было — зеленая корочка потерта, наверно, уже не действительное. На фотографии Снежному человеку было лет двадцать с небольшим: продолговатое, несимметричное лицо, прищуренные глаза. Даже тогда красотой он не блистал. Огрызком карандаша я записала дату и место рождения.

Родился он 21 декабря 1950 года. Здесь.

Надо бы добавить, что в том ящике было еще кое-что: несколько фотографий, совсем новых, цветных. Я, по привычке, быстренько их проглядела, но одна привлекла мое внимание. Поднесла ее к глазам и уже хотела отложить, но никак не могла сообразить, что же я вижу. И вдруг на меня обрушилась тишина, и я оказалась в ее центре. И смотрела. Тело мое напряглось, я была готова принять бой. Голова кружилась, в ушах нарастало мрачное гудение и грохот, будто из-за горизонта надвигалась многотысячная армия — голоса людей, лязг железа, скрип колес, и все такое далекое-далекое. Гнев делает ум ясным и проницательным, и тогда видишь больше. Он устраняет все другие эмоции, становится властелином тела. Нет сомнений, что из Гнева рождается всякая мудрость, поскольку Гнев может преодолеть любые границы. Трясущимися руками я всунула фотографии в карман и в следующую минуту почувствовала, как все приготовилось к старту, как включились моторы сего мира, как его механизмы пришли в движение — заскрипела дверь, на пол упала вилка. Из глаз посыпались слезы.

Кшиштонь стоял в дверях.

— Не стоил твоих слез. Сжав губы, он сосредоточенно выстукивал номер. — Все время чешский оператор. Надо пойти на горку. Пойдешь со мной?

Мы тихонько закрыли за собой дверь и поплелись, проваливаясь в снег. На горке Кшиштонь стал крутиться вокруг собственной оси с двумя телефонами в вытянутых руках — искал сигнал. Перед нами в серебристо-пепельных отблесках рассвета лежала Клодзкая котловина.

— Привет, сынок, — сказал Кшиштонь в телефон. — Надеюсь, я тебя не разбудил?
Голос в трубке что-то ответил, но я ничего не поняла.

— Наш сосед умер. Думаю, костью подавился. Сейчас. Сегодня ночью.

Голос опять что-то сказал.

— Нет еще. Позвоню сразу. Сигнала не было. Мы с пани Душейко, c моей соседкой, если помнишь, — тут он взглянул на меня, — уже одели его, чтоб не окостенел...

И снова голос, на сей раз в нем слышится раздражение.

— Во всяком случае он уже в костюме...

Тогда тот, с кем разговаривал Кшиштонь, зачастил быстро и тараторил так довольно долго. Кшиштонь отстранил телефон от уха и с отвращением взглянул на него. Потом мы позвонили в Полицию.

3. Вечный свет

Рожденному в земную часть
Придется снова в землю пасть. Уильям Блейк, «Песни опыта». Перевод С. Степанова.

Когда я вернулась домой, уже рассвело, и я от усталости совершенно перестала воспринимать действительность: мне опять показалось, что слышу в сенях топот Девочек, вижу их вопрошающие глаза, сморщенные лобики, улыбки. И тело уже приготовилось было к ритуальным приветствиям и нежностям.

Но — в доме никого. Зимняя белизна вливается в окна мягкими волнами, и в комнату упрямо вползает огромное открытое пространство Плато. Я спрятала голову косули в гараж, где стоял холод, подбросила в печь дрова. И не раздеваясь, легла, заснув мертвецким сном.

— Пани Янина.

И через минуту снова, чуть громче:

— Пани Янина.

Меня разбудил голос, доносящийся из сеней. Низкий, мужской, несмелый. Там кто-то стоял и звал меня — по имени, которое я ненавижу. Я обозлилась вдвойне: во-первых, потому что мне снова не давали спать и, во-вторых, называли так, как я не люблю и не приемлю. Имя это дали мне по неведенью, легкомысленно. Такое происходит, когда Человек не задумывается над значением Слов, а тем более Имен, и использует их наобум. Я не позволяю, чтоб ко мне обращались: «пани Янина». Я встала, поправила на себе одежду, которая выглядела не бог весть как (я ведь спала в ней не первую Ночь), и вышла в сени. Там в луже растаявшего снега стояли двое деревенских мужчин. Оба высокие, плечистые, усатые. Я забыла закрыть входную дверь, вот они и вошли; наверно, поэтому выглядели слегка виноватыми — это похвально.

— Мы бы хотели попросить вас к нам прийти, — отозвался один из них низким голосом.
И они улыбнулись, смущаясь. Я заметила, что у них одинаковые зубы. И вспомнила, кто это: они работали на вырубке леса. Я их видела в магазине, в деревне.

— Я только что вернулась оттуда, — пробурчала я.

Они сказали, что Полиция еще не приехала и что ждут Ксендза. Что Ночью засыпало дороги. Даже шоссе до Чехии и Вроцлава непроездное, и трейлеры застряли в длинных пробках. Но вести расходятся по окрестностям быстро, и несколько знакомых Снежного человека пришло пешком. Мне почудилось, что эти капризы погоды поднимают им настроение. Уж лучше мериться силой со снежной пургой, чем со смертью.

Я шла за ними по пушистому белому-пребелому снегу. Он был свеж, и от низкого зимнего Солнца покрылся румянцем. Мужчины прокладывали мне дорогу. Оба были в валенках, всунутых в высокие калоши из тонкой резины — здесь это единственная зимняя мужская мода. Широкими подошвами они протаптывали мне маленький туннель.

Возле дома стояли другие мужчины, курили. Отводя глаза, они нерешительно мне поклонились. Смерть знакомого лишала каждого из этих людей уверенности в себе. У них было одинаковое выражение лица — показной серьезности и формальной торжественной грусти. Они разговаривали между собой приглушенными голосами. Тот, кто выкурил сигарету, заходил в дом.

Все без исключения были с усами. Они угрюмо стояли возле кушетки. Поминутно открывалась дверь, и приходили новенькие, принося с собой снег и металлический запах мороза.

Многие из них когда-то работали в госхозе, теперь же находились на пособии по безработице, хотя время от времени были заняты на вырубке леса. Некоторые ездили на заработки в Англию, но быстро возвращались, испугавшись тамошних обычаев.

Другие упрямо заниматься своими маленькими, не приносящими доходов хозяйствами, которые держались за счет доплат из Евросоюза. Одни мужчины. От их дыхания запотели стекла, в воздухе витал легкий запах сивухи, табака и влажной одежды.

Они украдкой бросали взгляд на тело. Слышно было, как они шмыгают носом, но неизвестно, от мороза ли, а может, действительно, к глазам этих верзил подбиралась слеза, но не имея там выхода, стекала в нос. Ни Кшиштоня, ни кого-нибудь из знакомых не было.

— Начинайте, — шепнул мне тот, кого, как мне казалось, я откуда-то знаю.
Я не поняла.
— Начинайте петь.
— Что именно петь? — забеспокоилась я не на шутку. — Я не умею петь.
— Что-нибудь, — сказал он, — лучше всего «Вечный покой».
— Почему я? — спросила я нетерпеливым шепотом.

Тогда тот, что стоял ко мне ближе всех, ответил решительным тоном:
— Потому что вы женщина.

Ах, вот оно что. Значит, так сегодня расставлены акценты. Я не понимала, какое отношение к пению имеет мой пол, но сейчас мне не хотелось возражать против традиции. «Вечный покой».

Я слышала эту песнь в раннем детстве на похоронах (будучи взрослой, я уже на похороны не ходила). Слов не помнила.

Правда, достаточно было начать, как тут же хор низких голосов присоединился к моему тоненькому голосочку, и возникло нерешительное фальшивое многоголосие, которое с каждым следующим куплетом приобретало уверенность в себе, а я быстро вспоминала простые слова о Вечном Свете, который, как все мы верили, озарит и окутает всех нас и Снежного человека тоже.

Пели мы вот так с час, одно и то же, пока слова не перестали что-либо означать, будто были камешками в море, которые бесконечно переворачивает волна, и они становятся круглыми, похожими друг на друга, как две песчинки. Несомненно, это успокаивало, лежащее мертвое тело все больше теряло реальные черты, пока не стало лишь поводом для встречи людей, тяжело работающих на открытом всем ветрам Плато. Мы пели о Свете, который, правда, существует где-то далеко, и мы его пока не видим, но увидим после смерти. Сейчас он представляется нашему взору, как сквозь стекло, как в кривом зеркале, но когда-нибудь мы встретимся с ним лицом к лицу. И он нас озарит и укутает, как мать, ведь мы же из него вышли. И носим в себе его частицу, каждый из нас, даже Снежный человек. Поэтому смерть должна нас радовать.

Вот так я пела и размышляла, хотя, в принципе, никогда не верила ни в какое персональное распределение Света. Этим не может заниматься никакой Бог, никакой небесный бухгалтер. Сущности, особенно всеведущей, было бы тяжело вынести столько страданий. Думаю, она бы распалась под натиском этих страданий, разве что заранее запаслась какими-нибудь защитными механизмами, как Человек. Только машина могла бы перенести всю боль этого мира. Только машина — простая, эффективная и справедливая. Но если бы все происходило механически, то наши молитвы никому не нужны.

Когда я вышла на улицу, оказалось, что усатые мужчины, вызвавшие ксендза, встречают его возле дома. Священник застрял в сугробах, и только сейчас его удалось привезти на тракторе. Ксендз Шелест (так я его мысленно назвала) отряхнул сутану и изящно спрыгнул с трактора. Ни на кого не глядя, быстрым шагом он направился в дом. Прошел рядом со мной, и меня окутало облако одеколона и коптящего камина.

Кшиштонь отлично все организовал. В своем рабочем тулупе, как распорядитель, он из большого китайского термоса наливал кофе в пластиковые стаканчики и раздавал скорбящим. Мы стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.

Вскорости приехала Полиция. Точнее, не приехала, а пришла, потому что машину ей пришлось оставить на асфальтовой дороге — полицейская машина не имела зимних шин.
Пришло их трое — двое полицейских и один в гражданском, в длинном черном пальто. К тому времени, когда они, тяжело дыша, добрели до дома в ботинках с налипшим на них снегом, все уже вышли на улицу, проявив, по-моему, вежливое и уважительное отношение к власти. Оба полицейских оказались людьми черствыми, формалистами, и было видно, что они душат в себе злость на обильный снег, долгую дорогу и общие обстоятельства случившегося. Сбив снег с ботинок, они без слова исчезли в доме. Тем временем дядька в черном пальто ни с того, ни с сего подошел к Кшиштоню и ко мне.

— Здравствуйте, — обратился он ко мне, — привет, папа.

Он сказал: «Привет, папа» и сказал это Кшиштоню.

Вот уж бы никогда не подумала, что у Кшиштоня сын может работать в полиции, к тому же в таком забавном черном пальто.

Кшиштонь, растерявшись, довольно неуклюже представил нас друг другу, но я даже не запомнила официального имени Черного Пальто, потому что они сразу отошли в сторону, и я слышала, как сын забросал отца претензиями, обращаясь к нему на «вы»:
— О Господи, папа, почему вы прикасались к телу? Вы что, кино не смотрите? Каждый знает: что бы ни случилось, к телу нельзя прикасаться до тех пор, пока не приедет полиция.

Кшиштонь защищался слабо, будто его парализовал факт, что он разговаривает с сыном. Мне казалось, что будет наоборот, что разговор со своим ребенком прибавит сил.

— Сынок, он ужасно выглядел. Ты бы сам так поступил. Подавился чем-то, был скрюченный и грязный... Это ведь наш сосед, мы не хотели, чтоб он лежал на полу как... как..., — он подыскивал слова.

— ... Животное, — уточнила я, подходя к ним ближе. Я не могла стерпеть, что Черное Пальто так отчитывает отца. — Подавился костью Косули, которую он, браконьер, заманил в силки. Отмщенье из-за гроба.

Черное Пальто мельком взглянул на меня и обратился к отцу:

— Папа, вас могут обвинить в том, что вы препятствовали следствию.
И вас тоже, — это он уже мне.
— Шутишь, наверно. Вот это да! И имей тут сына прокурором.

Тот решил закончить этот позорный разговор.

— Хорошо, пап. Но потом вам обоим придется все рассказать Полиции. Не исключено, что ему сделают вскрытие.
Жестом, выражающим нежность, но в котором чувствовалось доминирование, он легонько похлопал Кшиштоня по плечу, будто сказал: ладно, старичок, теперь я сам займусь всем этим. Потом исчез в доме покойника, а я, не дожидаясь, чем дело кончится, пошла к себе домой, озябшая и охрипшая. С меня хватит.

Из окон своего дома я видела, как со стороны деревни к нам приближается снегоуборочная машина — Беларуска, как ее тут называют. В результате ближе к полудню к дому Снежного человека удалось подъехать катафалку — длинной, низкой, темной машине с окнами, завешенными черными занавесками. Но только подъехать.

Когда часу в четвертом, когда уже начинало смеркаться, я вышла на террасу, вдалеке на дороге рассмотрела движущееся черное пятно — это усатые мужчины героически толкали катафалк с телом товарища в гору, на вечный покой в Вечном Свете.

Перевод Ольги Лободзинской

Опубликовано в «Новой Польше», №9/2017