Перевернутая машина во время протестов в Щецине. Источник: Институт национальной памяти14 декабря 1970 года в городах польского побережья Балтики вспыхнул протест, вызванный объявленным накануне повышением цен на продукты. Он начался с забастовки на судоверфи в Гданьске и в последующие дни распространился на другие предприятия Трёхградья. Трехградье (Trójmiasto) — городская агломерация, включающая расположенные рядом Гданьск, Сопот и Гдыню 17 декабря в Гдыне расстреляли людей, шедших на работу на местную верфь; в этот же день уличные бои вспыхнули в Щецине. Протест в Щецине длился дольше всего — он завершился лишь 22 декабря, уже после смены Первого секретаря ЦК ПОРП (20 декабря 1970 года вынужденного уйти в отставку Владислава Гомулку сменил Эдвард Герек). Публикуем воспоминания участников щецинских событий.
12 декабря, суббота
На 17:00 назначено собрание всех членов партии. Уже это необычное время становится достаточным поводом для того, чтобы люди стали строить предположения, что речь идет о чем-то чрезвычайном. Правда, повышение цен на товары — не секрет, однако никто не знает точно, что подорожает и насколько. Люди раскупают всё с самого утра. Одни покупают продукты, прежде всего, сахар и муку, другие — бытовую технику и т.п. На каждом шагу заметна нервозность людей.
На собрание я опоздал. Зал заполнен, я с трудом нахожу сидячее место в дальнем конце зала. Первый секретарь главного бюро ППО [первичной партийной организации] зачитывает письмо Политбюро ЦК об изменении цен. Он заикается и запинается, потеет и путается в словах. Мне его жаль — человек явно мучается. Читает фрагмент о помощи государства многодетным семьям (по ошибке сказал «многолетним», люди начали кричать: «Каким?»). Упоминает сумму 25 злотых — все разражаются смехом. Средняя месячная зарплата в 1970 году составляла 2 235 злотых Это продолжается долго, кто-то, наконец, начинает успокаивать. Суммы 20 и 15 злотых вызывают такую же реакцию. Наконец, он заканчивает и сообщает, что можно задавать вопросы, на которые бюро, по мере возможности, ответит. В то же время, обсуждение нежелательно.
Наступает короткая пауза, и сразу же звучит вопрос: запрет обсуждения — это рекомендация Центрального комитета или же решение заводского комитета? Ответ: «Это решение завкома, хотя ЦК не рекомендовал обсуждения».
Следующий вопрос: «Возрастет ли оплата за жилье?» Ответ: «Неизвестно».
Вопрос: «Качество мясных продуктов по-прежнему будет таким отвратительным? Там ведь мясо пополам с водой». Голос из зала: «Что ты придираешься, соковыжималки-то подешевели, вот и будешь воду выжимать». Смех в зале. Ответа нет.
Слово берет член бюро (Падеревский). «В связи с тем, что для большинства собравшихся информация, содержащаяся в письме Политбюро, является неожиданностью, считаю, что действительно в этот момент обсуждение невозможно. Мы не имеем полной информации о мотивах этих изменений, и Бюро недостаточно сориентировано. Само повышение цен и обоснование этого решения, по моему мнению, весьма спорно».
Первый секретарь подхватил эту мысль и закрыл собрание. Мы выходим подавленные. Теперь я вижу, что некоторые выпивши. Предлагают пойти еще добавить — «все равно ничего другого не остается». Я отказываюсь. По пути домой захожу в продуктовый и покупаю три килограмма апельсинов. Настроение минорное.
Время 21:00. В новостях по радио сообщают о повышении цен. Комментарий короткий и немногословный. Из него следует, что экономика в стране опустилась ниже дна, и нет другого выхода, кроме как переложить дальнейшие трудности на общество.
13 декабря, воскресенье
Люди массово изучают витрины магазинов и новые цены. Большое волнение. Знакомые рассказывают друг другу о ходе собраний у себя на предприятиях. Оказывается, что везде реакция была похожей — смех. Мне вспоминается анекдот о тиране, повышавшем налоги. Когда после очередного их повышения люди начали смеяться — он велел как можно скорее налоги снизить.
14 декабря, понедельник
День лихорадочных совещаний и оперативок. Все начальники отделов и директора бегают из одного зала в другой, чтобы везде успеть. Тематика какая попало. Лишь бы занять людей и убить время.
15 декабря, вторник
Приятель не доехал до Гданьска. Вернули с полпути. Узнаю от него, что в Гданьске беспорядки.
16 декабря, среда
Мы уже знаем, что в Трехградье серьезные волнения, что есть раненые и убитые, что сожжено много зданий, в том числе воеводский комитет партии, вокзал, воеводское управление министерства обороны. Местная пресса сообщает лишь информацию, не связанную с положением в стране. Людей охватывает возбуждение.
Протестующие и военные перед зданием партийного комитета. Источник: Институт национальной памяти
17 декабря в 8 утра к нам приходит уборщица, Ирена Вроньская, и говорит, что работники верфи из цеха оборудования идут к палубному цеху — в нашу сторону, то есть на стапель «Вулкан». Мой начальник уже знал, что они идут, и говорит: «Кто выйдет, у того будут неприятности». А это был хороший человек, который в самые трудные времена защищал меня как специалиста.
Я и двое моих коллег надели ватники и присоединились к этим бастующим. Мы пошли к главным воротам, к зданию дирекции. Было, наверное, 10 утра. Директор Тадеуш Ценкер просил вернуться на работу, обещал повысить зарплату. Тогда еще никто не называл это забастовкой, мы думали, скорее: акция протеста, манифестация. У здания дирекции нас было несколько тысяч, часть из которых вышла в город. Эта группа пошла в направлении Грюнвальдской площади, где их уже ждали водометы и милиция со щитами. Часть людей отступила к верфи, другие хотели попасть в порт. Милиция снова облила их водой в районе Валов Храброго [часть набережной р. Одры]. Мокрые, избитые, они возвращались к воротам верфи. Я помню женщину-сварщицу из 2-го палубного цеха, которая шла со сломанным милицейским щитом и говорила: «Наших бьют».
Воодушевленная милиция начала сжимать кольцо вокруг верфи. Вот тогда начался бой. Мы камнями, а милиция бросала гранаты со слезоточивым газом. На улице Дюбуа из зданий летели тряпки, такие белые, словно шел снег — люди бросали их нам, чтобы было чем вытереть слезы. Эти столкновения с милицией продолжались часа два — с 11:00 до 13:00. Какой-то тип ворвался в мясной магазин, выбил окно. Рабочие с верфи поймали его и выкинули оттуда, сказали, что это гэбэшник.
Какие-то молодые ребята перевернули газик, забрали винтовки, а старые корабелы вырывали их у них из рук и гнули стволы, чтобы нельзя было использовать.
Передо мной шли двое мужчин, кажется, маляры, они разговаривали. Один говорит: «Сынок, в случае если меня убьют, ты позаботься о матери», а сын: «Папа, если меня убьют, ты позаботься о жене и детях».
Я вернулся в свой отдел, оставил ватник, надел пальто. Мы пошли в направлении Площади Солдата. Не ходили ни трамваи, ни автобусы, не было никакого транспорта. Я дошел до Воеводского комитета, в котором уже были люди. Из окон выбрасывали колбасу и другое добро — тогда недоступное, бумаги, документацию; здание горело. Вспыхнули занавески, бумаги, изнутри выбрасывали горящие вещи.
Какой-то парень пытался фотографировать — схватили аппарат, вырвали у него, разбили о мостовую. Неизвестно, кто это был. Еще я видел, как рядом, на Площади Прусской памяти, лодкой, которая там стояла — для детских игр — пытались таранить двери воеводского УВД. Внутри уже было много арестованных, и люди хотели вырвать заключенных из камер. Такие слухи ходили в толпе у здания УВД Милиция пыталась обороняться, но ребятам удалось вбросить внутрь бензин, и здание начало гореть. Однако они его быстро потушили.
Рядом со мной упал человек. Я говорю товарищу: «Эдек, в нас стреляют». Тогда я переместился в сторону здания национального костела и попытался уйти с линии огня. Было уже темно.
После этого страшного дня я вернулся домой. По телевидению как раз показывали новости. Премьер Циранкевич опять пугал. Однако не сказали, должны ли мы идти на работу.
Протестующие и военные перед зданием партийного комитета. Источник: Институт национальной памяти
Когда 17 декабря я возвращался с занятий, то увидел беспорядки — пожар, пожар! Мне тогда было 16 лет, и я был очень возбужден происходившим. Мы шли со стороны парка Жеромского в направлении УВД и Королевских ворот. Люди собрались перед домом партии. Толпа была огромнейшая. Было холодно, морозно. Туда страшно было даже подойти, ведь — когда здание уже пылало — из него вылетали самые разные горящие вещи: телевизоры, столы.
Люди были невероятно решительны. Кто-то крикнул: «Внимание, справа подъезжает милиция!» Люди перестали бояться и начали швырять камни. Я тоже вырвал из земли булыжник: раз все, так уж все. Это происходило между домом партии и зданием УВД. Милиция пошла в атаку со стороны Управления, но мы их отогнали. В этот момент показались армейские боевые машины, танк. Люди, однако, считали, что военные не будут стрелять.
Там остался тогда раздавленный человек. Когда я добрался до того места, он лежал, прикрытый зомовским щитом. Тогда толпу охватила такая ненависть, что все поперли на это УВД. Становилось все темнее. Люди схватились за лодку, предназначенную для детских игр, стали ее вырывать; я тоже помогал. Люди пытались протаранить ею двери. Все было окружено, двери загорелись.
Со стороны Одры подъехали танки. Люди взялись за камни. Тогда я подумал, что моя мама переживает, где я сейчас… Мне пришло в голову как-то, в обход, пойти домой. Но все стало так интересно развиваться…
Были пущены первые световые ракеты, как будто кто-то хотел осветить все это сверху. Мне показалось, что туда проехал БТР, который врезался в горевшую лодку. Потом он лежал на боку, люди его подожгли.
Когда раздались первые выстрелы, толпа впала в панику. Стреляли из УВД. В трех метрах от меня лежал человек. Тогда кто-то схватил меня за шиворот: «Сынок, беги отсюда, стреляют!» Все разбежались. Каждый хотел домой, я убегал в сторону замка. Мне стало тепло, на бегу я споткнулся о лежавшего человека, упал — не знаю, жив он был или нет… Встал, пробежал 10-15 метров, у меня в животе разлилось какое-то тепло. Я не осознавал, что происходит. Упал.
Я почувствовал, что у меня нет левой ноги. Но дотрагиваюсь — нога есть. Потом оказалось, что пуля прошла через нерв четырехглавой мышцы, и нога была, но я ее не чувствовал. Когда я пополз, ко мне подбежали три или четыре человека и спрашивают: «Что с тобой?» Я говорю, что не могу встать. Они взяли меня на руки и начали убегать. Тогда уже стреляли целыми очередями.
Я оказался, кажется, в пожарной машине. Там было несколько человек. Мы лежали, уложенные на ярусах, я лежал внизу, сознания не терял. Страшно трясло, мы ехали в неотложку на ул. Войска Польского. Все лицо у меня было залито кровью, потому что с того человека, который лежал надо мной, капала кровь.
В неотложке, когда меня раздели, врач говорит: «Быстро с этим парнем на Поможаны, Клиническая больница в щецинском районе Поможаны быстро!» Меня отвезли туда на скорой, а мне казалось, что поездка длится месяц… Мне было ужасно больно, наверное, я выл.
Когда меня туда внесли, там все бегали, была паника, в коридоре сидели окровавленные люди. Меня положили на каталку, и я, кажется, уже отключался… Над собой я увидел несколько лиц, а среди них соседку по дому, Анастазию Мак. Она работала там анестезиологом. Я сказал только: «Эта пани меня знает». Она обернулась: «Вальдек…» Дальше уже не помню.
Когда я проснулся, напротив лежал человек, у которого было прострелено легкое. Он потом умер, не выдержал этого. Со мной, должно быть, тоже дело было плохо, потому что опять начали звать на помощь. Я стонал от боли, терял сознание. Оказалось, что началось воспаление брюшины. Меня еще раз взяли на операционный стол — тогда я уже был в состоянии клинической смерти. Потом эта моя соседка подтвердила, что я был очень плох и никто не давал мне шансов выжить. Думаю, что своей жизнью я обязан ее решимости, тому, что она боролась за меня.
Моей матери вначале пришел вызов, чтобы она приехала и опознала тело сына. Мама поседела, в течение 12 часов она сделалась белой, как голубка. Соседка не могла сама сообщить, потому что врачей тогда не выпускали из больницы. В сознание я пришел через несколько дней.
Во время акций протеста в Щецине. Источник: Институт национальной памятиНа следующий день, 18 декабря, я, как обычно, утром сел в трамвай, поехал на верфь. Перед главными воротами, перед зданием дирекции стояли танки. Рабочие говорили: «Мы их сейчас спровадим». Я взял свой ватник, пришел к воротам. Рабочие начали лить под гусеницы танков краску, бензин, а танки понемногу, метр за метром, отступали.
В какой-то момент раздались выстрелы. Рядом со мной упал молодой парень, который что-то там говорил и успел еще крикнуть: «Кажется, в меня попали!» Мы с коллегой Сахарчуком побежали и оказались за стеной, за линией огня. Именно тогда убили Стефана Ставицкого, который проходил рядом со зданием, потом убили молодого, 23-летнего парня — Эугениуша Блажевича — он стоял возле кучи песка, служившего для кузницы. Потом я видел, как несли на доске человека в порванном комбинезоне — из штанины брюк торчали две берцовые кости, было видно раздробленное колено. Раненых вносили в здание заводской поликлиники, и там ими занимались. Вскоре выстрелы стихли и поехали машины скорой помощи.
Я был потрясен, заплакан, я вообще не мог понять, как можно так безнаказанно стрелять в спокойных, беззащитных людей. Я не знал, что мне с собой делать. Вернулся в отдел и узнал, что мы будем устраивать забастовку.
Я оказался в самом большом зале отдела технического сопровождения и эти, из сопровождения, говорят: «Нас, инженеров, техников, дела рабочих не касаются». И в качестве представителей от отдела выбрали одного партийного секретаря и какого-то члена заводского комитета партии. Я разозлился: «Мы ходим на проверки, используем этих людей, обучаем их — как я им буду в глаза смотреть?» Меня включили в состав тройки, представлявшей отдел.
Мы добрались до главного клуба судоверфи, но там еще никого не было, поэтому мы пошли в сторону главных ворот. На территорию верфи как раз входил первый секретарь заводского комитета Эугениуш Мушиньский. Снаружи были постоянно слышны одиночные выстрелы, иногда крик. Ну я и говорю этому секретарю: «Нужно прекратить стрельбу».
Желающих пойти не было, но в конце концов из здания выбежал еще третий секретарь завкома, которого я раньше не знал, Ян Врубель, и председатель профсоюза Казимеж Кламанн. Вчетвером с Мушиньским мы двинулись в направлении армейского штаба, на улицу 1 Мая, за нами шла целая толпа, обзывая нас «красными». Со слезами на глазах я просил их «Не ходите, ведь нас всех перестреляют». Пройдя каких-то 50-100 метров, толпа остановилась, а мы вшестером, потому что присоединились еще два сварщика, пошли в этот дым.
Я знал, что нас могут застрелить, был почти уверен в этом — поэтому шел немного зигзагами. Мы прошли сквозь дымовую завесу, громко крича: «Не стрелять, мы идем на переговоры!» За этим дымом мы увидели танки — они стояли один за другим по обе стороны улицы.
Мы дошли до улицы 1 Мая, где было командование — армейское или милицейское. Мы обратились к старшему по званию, и первый секретарь парткома сказал: «Уберите войска, мы вернемся на верфь и не пойдем в город. Дайте людям собраться, мы попробуем организовать забастовку». Танки убрали, при нас они начали уезжать.
Когда я возвращался на верфь и подходил к улице Фирлика, то увидел, как какой-то молодой парень залез на бетонную ограду и забросил в танк бутылку с бензином. Бензин моментально вспыхнул. Парень хотел отступить за ограду, но упал и начал снова карабкаться. Тогда офицер, худой высокий лейтенант, выстрелил в этого парня, попал ему, кажется, в лодыжку. Тот взвыл от боли и упал с забора. В то же самое время из танка вытащили последнего солдата, который не шевелился, так он был обожжен. Я оставил этих двоих молодых людей, лежавших почти рядом — ведь они ничего не были должны друг другу — и мы вернулись к верфи, к зданию дирекции. А там одни требовали всё снести, другие — в том числе я — остаться на верфи и организовать сидячую забастовку. Ну и мы победили, большинство сказало, что мы возвращаемся на верфь и организуем забастовку.
Мы все пошли в главный клуб, в том числе наша тройка от технического сопровождения и тройки, избранные от других подразделений, всего там могло быть несколько сот человек. Я был разозлен. Громко, публично я потребовал, чтобы все те, кто принадлежит к ПОРП, покинули клуб. Тогда поднялось большинство — они сказали, что они члены партии, но тоже за то, чтобы прекратить происходящее.
Мы договорились, что бастуем, избираем забастовочный комитет и делегируем представителей для переговоров. Стали предлагать имена. Мы утвердили кандидатуру Метека Допералы, который был партийным, и других, решили, что они будут вести переговоры и передавать информацию в клуб, а мы будем быстро согласовывать наши требования.
На второй день избранная группа поехала в город, встретилась с воеводскими властями. На следующий день они снова поехали. И еще раз. Прошло три дня, и ничего не было достигнуто. Всего 19 и 20 декабря состоялось три тура переговоров — вначале в здании судостроительного техникума, затем в резиденции Президиума Воеводского национального совета. Делегация бастующих состояла тогда из представителей не только судоверфи, но и других щецинских предприятий, которые присоединились к протесту, создав Общегородской забастовочный комитет. Третий тур закончился подписанием протокола согласований, утверждавшего 16 из 21 забастовочного требования. Ключевое для бастующих решение об отмене повышения цен согласовано не было.
На третий день Доперала через громкоговоритель объявил об окончании забастовки. К этому присоединилась дирекция: «Посторонние предприятия, делегации должны покинуть территорию судоверфи». Я был тогда в клубе, стоял близко к микрофону, и мне было так стыдно… Люди стояли, опустив головы.
Бидон, в котором был бензин для поджога здания партийного комитета. Источник: Институт национальной памяти
Тогда, 20 декабря, в клубе были люди из всех цехов. На верфи было 38 подразделений — присутствовали тройки от каждого плюс пятеро постоянных членов забастовочного комитета. Клуб гудел, как улей. Один из моих коллег встает и говорит: «Послушайте, здесь среди нас есть человек, который устроил первую забастовку в 7 цехе [покрасочный цех судоверфи], никто его не поддержал. Его чуть не уволили. А теперь он сидит в кладовке, хотя он мастер». В августе 1970 года Эдмунд Балука возглавил продлившийся несколько часов протест, связанный с завышением норм выполнения работы. Наступила тишина. Я подхожу к микрофону и говорю: «Слушайте, эти сказки о том, что в страну приедут войска ООН, это вранье, какая-то глупая пропаганда. Нужно бороться с тем, что мы видим здесь. Вы хотели сжечь Комитет, хорошо, только на чьи деньги его восстановят? Посмотрите, Комитет уже отстраивают, уже мрамор завозят. За все это заплатим мы». Ну и стало еще тише. Я говорю: «Нужно избрать новый забастовочный комитет». Ну и меня выбрали председателем. И так мы начали следующий этап забастовки.
На следующий день приехал Францишек Каим — министр машиностроительной промышленности. Звонит директор: «Пан Балука, у меня министр Каим, он хотел бы с вами встретиться». А я отвечаю: «Что он может мне сказать?» «Ну, не упрямьтесь, приходите».
Каим говорит мне: «Пан Балука, на дворе праздники, надо бигос приправить, на верфи столько женщин — им нужно домой. Отпустите хотя бы этих женщин, пусть детям поесть приготовят». Я в ответ: «Это не от меня зависит, пан Каим, меня здесь выбрали председателем забастовочного комитета». Переговоры, в которых, наряду с министром Каимом участвовал директор Объединения судостроительной промышленности Станислав Скробот, состоялись 21 декабря в здании дирекц ии судоверфи и транслировались через радиоузел. Они не принесли результатов, основное требование бастующих — снижение цен до уровня, имевшегося перед 13 декабря — снова не было принято.
На следующий день я смотрю в окно, с верфи выходит много людей, одетых в гражданскую одежду. Мы приходим к воротам, а там стоят человек 20 рабочих с ремонтной верфи «Грифия» и кричат: «Бл…и, продали нас, мы вас зах…рим». А мы говорим, что не продали их, просто ничего не добились.
Над верфью летал вертолет и сбрасывал листовки. Через громкоговорители передавали: «Каждый, кто поймает такую листовку, свободен и может идти домой. Партия гарантирует ему свободный, безопасный проход и не будет выдвигать никаких претензий». Некоторые работники верфи ловили эти листовки.
К нам приходили из цехов и докладывали, что осталось всего несколько человек, что все уже покинули верфь. Значит, я говорю, что нужно сказать, что мы прерываем забастовку на время праздников. По-другому не получается, нечего строить из себя героев. Мне дали микрофон, и я объявил: «Работники верфи, мы прерываем забастовку на время праздников». Ну и прервали. Об окончании забастовки было объявлено 22 декабря около 11 часов, после того как большинство бастующих уже покинуло территорию судоверфи.
После праздников выходим на работу, но работа не клеится. В цехах идут массовые собрания. Перед лицом угрозы возобновления забастовки власти старались смягчить настроения, организуя многочисленные встречи с коллективами щецинских предприятий. 11 января на верфи была неудачная попытка устроить забастовку. Одновременно продолжается пропагандистская кампания, демонстрирующая общественную поддержку нового руководства партии, пресса сообщает о «производственных обязательствах» трудовых коллективов. 19 января прошел митинг в трубочном цехе. Новый первый секретарь воеводского комитета Эугениуш Олубек дал распоряжение заводскому партийному секретарю установить трибуну с лозунгом в поддержку власти. Приехало телевидение, сделали снимки, смонтировали.
В газете мы видим фотографию с лозунгом: «Трудовыми свершениями поддерживаем новое руководство партии и правительства». Читаем, что в трубочном цехе, который дает работу для других подразделений, приняли обязательство, что будут работать в воскресенье… Сфальсифицированная заметка на тему производственных обязательств работников трубочного цеха появилась в прессе 20 января, эту информацию повторило также радио и телевидение. 22 января информацию перепечатала газета Trybuna Ludu, и это стало непосредственной причиной для начала забастовки. Я хватаю эту газету и бегом, вместо того чтобы пойти на «Вулкан», несусь на «Арсенал», где находится трубочный цех. Там полно людей из разных цехов. Один кричит: «Это тебя, сукин сын, вчера показывали по телевидению». А тот: «Нет, меня не было, я был дома на больничном». «Я тебя видел, это был ты». На это Богдан Голашевский: «Прессу, телевидение, радио — сжечь! Хватит этой пропаганды!» И, конечно, все двинулись к главным воротам, я впереди. Но ворота были закрыты…
У во рот был киоск. Я забрался на него, мне дали рупор, чтобы было громче, и тогда я сказал: «Что, хотите пойти и сжечь прессу, телевидение? На чьи деньги их будут восстанавливать? Предлагаю объявить сидячую забастовку». Все начали мне аплодировать.
Я пошел в главный клуб, сел там и думаю: «Твою мать, вот придет сейчас ГБ, уж они мне покажут сидячую забастовку, буду смотреть на все это из камеры». Понемногу начали собираться люди, тогда я подумал: «Ну, теперь уж дело пойдет». Я предложил: «Слушайте, это не игрушки, давайте цеховые тройки увеличим до пятерок. И каждый цеховой председатель пусть будет в забастовочном комитете». Я подумал, что если меня посадят, то эти 38 человек посадят вместе со мной. «Но никаких партийных не должно быть, только беспартийные». Вот так мы и составили этот забастовочный комитет. Я объяснял, почему не должно быть партийных — первую забастовку организовала партия.
Ко мне приходят и говорят:
– У нас тут есть один человек, который работал сварщиком, но он заочно окончил ВУЗ, Люциан Адамчук, отличный парень, мы вместе работали, может, он тебе подойдет, он сумеет что-нибудь написать.
– Я же сказал, что никаких партийных быть не должно.
Приходит Адамчук, я смотрю на него, нормальный мужик — во время забастовки он был кем-то вроде заводского социолога. Говорю:
– Но ты же партийный.
– Ну да, хочу что-то в этой партии сделать, но тяжело.
– Люцек, а если бы я вступил в партию и так вот изнутри ее расх…рил?
– Нет, нет, Эдмунд, не порть себе биографию, ничего ты не добьешься, а биографию себе запачкаешь. Ты не был ни в какой организации, будь собой.
В конце концов, я дал согласие, чтобы он был советником забастовочного комитета.
Адамчук написал письмо Гереку. Это письмо было переслано через милицейские телексы. Письмо, содержавшее, в частности, декларацию поддержки нового руководства, было отправлено 23 января.
Во время забастовки звонят священники, хотят помочь, а я отвечаю: «Нам никто не ну жен, мы сами справимся». Были письма от каких-то интеллигентов, но я сказал, что интеллигенты нам тоже не нужны. Я порвал с Церковью, с интеллигенцией и с партией. Мы ждали, что приедет Герек.
Общий вид на здание партийного комитета после 17 декабря. Источник: Институт национальной памятиВначале на всей верфи нас осталось, может, 2 тысячи из 11 тысяч работников. Однако утром в субботу, 23 января, нас уже было значительно больше, хотя верфь была сразу же оцеплена, а директор Скробот ездил по улице с мощными громкоговорителями и обзывал Балуку преступником. Были и листовки с призывами покинуть верфь.
Во время декабрьской забастовки столовые выдавали питание, в январе мы были голодны и окружены милицией. Ну, эту субботу мы как-то продержались. В воскресенье с самолета летят листовки: «Судостроитель, разве ты не хочешь пообедать с семьей?»
В 1968 году на верфи нарезали такие тяжелые судовые кабели — против студентов В марте 1968 года в Польше прошли массовые протесты студентов и интеллектуалов против культурной политики государства и ограничения гражданских свобод. — и потом они лежали в металлоломе. Теперь они пригодились для охраны верфи. Я беру свой кабель, иду к ограде — с одной стороны мы охраняем верфь, чтобы никто не проник, а с другой стороны стоит милиция. Все люди с верфи вышли из каких-то закоулков, и оказалось, что нас, может быть, порядка 7 тысяч. А милиционерам говорили, что верфь захватила горстка людей… Ну и милиция стала бояться…
Еще снаружи приходят женщины и встают за милицией в две шеренги, говорят, что должны передать мужьям еду. Одна из них отважилась, дала мужику сумкой по лбу, и женщины бросились к ограде. Милиция хотела их оттащить, а мы: «Только попробуйте переступить через рельсы!» Это не были наши жены, но они говорили, что их мужья дальше, поэтому они передают еду. Тогда мы узнали, что остановились поезда, автобусы, что весь Щецин стоит. Мы почувствовали себя сильнее.
Эдвард Герек (третий слева) на встрече с протестующими в Щецине, 1971. Источник: Институт национальной памяти24 января звонят из дирекции, что приехал вице-премьер Францишек Шляхциц, находится здесь и хочет со мной поговорить. «Пожалуйста». Специальная бригада пошла к воротам, и его привели. Шляхциц говорит, что Эдвард Герек в Щецине. Я в ответ:
– Почему вы не позвонили раньше?
– Товарищ Герек сам объяснит, почему нельзя оглашать.
– А теперь мы не готовы, у нас еще требований нет, понятно? Ему придется подождать, — говорю я.
Спрашиваю: «Когда будут требования?» Отвечают, что это займет три-четыре часа. Я говорю Шляхцицу:
– Эдварду Гереку придется подождать три-четыре часа.
– Что, Герек будет ждать четыре часа?
– Это не по нашей вине, — отвечаю я.
– Это невозможно, Эдвард Герек должен быть сейчас на верфи.
– По-другому у нас не получится.
Тут заходит одна баба и кричит: «Герек в главном клубе!» Мы бежим. А туда набивается масса всяких людей. Я говорю Адаму Ульфику: «Задержи всех, должны прийти только члены забастовочного комитета и те, что приехали с Гереком». Но все равно набилось много людей, их не смогли выгнать. Я вижу генерального директора Ценкера. Директор говорит: «Пан Балука, первый секретарь партии Эдвард Герек», я протягиваю руку и представляюсь, заикаясь, хотя никогда не заикался: «Б-б-б-б-балука». Это от волнения и неожиданности, бояться-то я его не боялся.
До этого Герек вдруг появился у ворот верфи. Те, кто их охранял, знали из радиоузла, что должен приехать Эдвард Герек. И тут из подъехавших такси выходят люди… Герек подошел к воротам и говорит: «Я — первый секретарь партии Эдвард Герек, вы меня впустите?» Потом он шел такой тропинкой и кричал: «Идите со мной». Ну и эти, от ворот, идут, а как же — быть на верфи и не видеть первого секрета ря?
Встреча продолжалась девять часов. Эдвард Герек согласился на большинство требований, но на то, что касалось цен — нет.
P. S. Всего за время протестов в декабре 1970 года в Щецине погибли 16 человек. В марте 1971 года, после новой забастовки — на этот раз в Лодзи — правительство отменило декабрьское повышение цен.
Перевод Владимира Окуня
Воспоминания Эдмунда Балуки, Вальдемара Брыгмана и Станислава Вондоловского записала в 2008 году и подготовила к печати Эва Кондратович. Рассказ Юзефа Пиласевича взят из книги «Grudzień 1970» (редактор Петр Еглиньский, издательство Editions Spotkania, Париж, 1986).
Благодарим Центр KARTA за возможность публикации.
