Если бы кому-нибудь пришло в голову положить этот текст на музыку , лучше всего для этого подошел бы этюд для фортепиано до минор, сочинение 10, № 12, известное в народе как революционный этюд Шопена:
Конфедераток тузы бесшабашные
Кривы.
Звезды вонзались , точно собашник,
В гривы!
Польша — шампанское , танки палящая
Польша!
Ах, как банально — «Андрей и полячка»,
Пошло…
Выросла девочка. Годы горят. Партизаны.
Проволоки гетто ,
как тернии, лоб ей терзали...
Как я люблю ее
еле смеженные веки,
Жарко и снежно, как сны —
на мгновенье, навеки…
Во поле русском ,
аэродромном,
во поле-полюшке
Вскинула рученьки
к крыльям огромным —
П о л ь ш а!
Сон? Богоматерь?..
Буфетчицы прыщут , зардев, —
Весь я в помаде,
Как будто абстрактный шедевр.
С этого , далеко не лучшего, стихотворения Андрея Вознесенского 1961 года из сборника «Треугольная груша» началась моя любовь к Польше. В 14 лет реагируешь на подобные назывные перечисления, не вдаваясь в тонкости. Чем, собственно, тогда была для меня, обычного московского семиклассника, Польша? Одной из стран народной демократии, идущей вместе с другими товарками по несчастью к светлому будущему. Но уже в середине 60-х появились «Червоне гитары», чей хит «Nie spoczniemy» мы последний раз хором пели на кухне (после литра выпитой водки) с моим приятелем Мишкой Сипером три года назад.
Северин Краевский во время выступления группы «Червоне гитары». Источник: Национальный цифровой архив ПольшиС начала 70-х и до введения военного положения в 1981-м мой приемник был настроен на Третью программу Польского радио , и Марек Гашиньский с Витольдом Пограничным, казалось, поселились в моем доме. Тогда же я закончил курсы польского языка и уже начал собирать характеристики для выезда за границу — тогда эта процедура была обязательной, — но тут произошло событие, которое повернуло ход моей личной истории. В то время в Москве, в проезде Художественного театра (ныне Камергерском переулке), по выходным собиралась книжная толкучка. Там-то меня в 1981 году и прихватили за одно место, когда я пытался продать не помню уже какую книжку из отцовской библиотеки. На работу пришла «телега», и с идеей поездки в страну моей мечты пришлось расстаться на долгие восемь лет.
А в мае 1989 года эта поездка все же состоялась. Московский горком издыхающего к тому времени комсомола совместно с Варшавским горкомом также находящегося при смерти Союза социалистической польской молодежи решили организовать поездку творческой молодежи Москвы в Варшаву. В состав нашей группы входил поэт и драматург Виктор Коркия , автор гремевшей тогда пьесы «Черный человек, или Я бедный Сосо Джугашвили», режиссер, а впоследствии ведущий «Эха Москвы» Матвей Ганапольский, поэт Владимир Друк, рок-музыкант Сергей Рыженко, какой-то неизвестный безумец, чье имя и профессию сейчас уже не вспомнить (остался в памяти только его белый костюм), и я.
Все двое суток до Варшавы мы пили не просыхая — кроме Ганапольского , не отрывавшего от уха приемник, по которому шла трансляция Первого съезда народных депутатов. Когда на первой же после границы станции в вагон вошел польский пограничник, безумец опустился перед ним на колени и попросил политического убежища. Пограничник объяснил, что не располагает для этого необходимыми полномочиями. Судя по тому, что на обратном пути безумца мы уже не видели, решить этот вопрос ему, вероятно, удалось.
На вокзале в Варшаве нас встретил местный комсомольский босс , раздал конверты с небольшими пенензами [деньгами] и пропал навсегда. Рыженко объявил , что он сначала будет тусоваться со своими друзьями, местными рокерами, а потом автостопом поедет по всей Польше навещать остальных, и, таким образом, наша ближайшая встреча состоится в день отъезда.
Плакаты «Солидарности» во время избирательной кампании 1989 года. Фото: Крис Ниденталь/ ForumЧетыре дня , проведенные в Варшаве, прошли под знаком слова Solidarność. Оно звучало по радио , в очередях, смотрело на нас с газетных полос и бесчисленных красно-белых плакатов с этим ставшим известным на весь мир логотипом. Пресловутый воздух свободы, сыгравший некогда злую шутку с профессором Плейшнером, пьянил и нас.
Видимо , этим можно объяснить то, что, проходя мимо Варшавского университета, в который, не помню уже по какой причине, нельзя было пройти через основной вход, мы с Володей Друком и Витей Коркией перелезли через забор и несколько часов братались со студентами. Набратались, видимо, изрядно, потому что вечером, когда нас в качестве почетных гостей пригласили принять участие в съезде польских писателей, я, оказавшись на трибуне, забыл все польские слова. «Ладно, не мучься, — крикнули мне из зала, — говори по-русски, мы всё понимаем».
Помню , как друзья привели нас в местный штаб «Солидарности», который по каким-то неведомым причинам, возможно, из соображений конспирации, располагался в кафе Niespodzianka на площади Конституции. Было полное ощущение, что мы попали в Смольный из фильма «Ленин в октябре». По длинным коридорам сновали озабоченные люди, отдавались отрывистые приказы, не исключаю даже, что где-то стоял винтажный телеграфный аппарат.
Утром в день отъезда я отправился на толкучку , где выменял свои часы «Полет» на майку с надписью Solidarność. Проходя нашу таможню , я на всякий случай надел ее под рубашку. Впрочем, это уже было не обязательно, поскольку перестройка уже три года как бушевала на наших бескрайних просторах.
