Львовские батяры. Подозрительная компания уличных бродяг , легенда, которая сейчас в чести, но в тщательно отшлифованной, иногда и вовсе картикатурной версии.
Они-то и заправляли в том районе , где на площади раскинулся торговый центр «Добробут». Выходившее во Львове Słowo Polskie в номере от 14 ноября 1900 год — то есть в эпоху расцвета Австрии, которую позднее величали не иначе как «покойницей Австрией», а впоследствии «бабушкой Австрией» (Польшу в тех галицких интеллектуальных кругах часто звали «тетушкой» или «мачехой»), — со своеобразной мещанской иронией описывало Краковскую площадь как «батярское казино»:
Батярское казино
Это замечательное учреждение , основанное много лет назад и находящееся под опекой городского управления, переживает период высокого развития и расцвета. Собрания членов казино продолжаются едва ли не целый день, а ночью высокоморальные и интеллектуальные игры затягиваются до рассвета. Все батяры-эстеты, батяры-сверхлюди, батяры-повесы, батяры-донжуаны, словом, все сливки батярского мира встречаются на рандеву в салонах казино.
Некоторые члены обладают высоко развитыми способностями к клептомании, другие страдают недугом воли, который мешает им найти подходящее занятие, и они посвящают себя пережевыванию сигаретных окурков, которые сумели найти, или спортивным плевкам в недосягаемую небесную высь. Близость здания театра пробуждает любовь к прекрасному, а зловоние, исходящее от загрязненной почвы, приобретает все более популярное среди окрестных жителей название Baciar-Club-perfumery.
Пристанищем этого европейского, столь полезного для культуры учреждения стала площадь при Лазенной улице. Некоторые горожане, не идущие в ногу со временем и не понимающие, что только объединение в клубы определенной группы молодежи может способствовать развитию интеллектуальной и общественной жизни столицы, требуют закрытия оного казино. Немного зловония и грязи на площади во время эпидемии должны бы померкнуть на фоне важных общественных задач. Городское управление это понимает и не отдает распоряжения обнести забором место собрания батяров, дабы укрыть его от глаз общественности. Львову необходимо уже понять, что и в нашем городе может быть свой Baciar-club вместо Jockey-Club’а. Неужели мы так и будем позволять другим народам опережать нас во всем?
Современный нам украинский Львов вслед за Польшей межвоенного двадцатилетия романтизирует львовских батяров. Однако делает это весьма специфически.
Не так давно во Львове был снят украиноязычный фильм , вызвавший возмущение многих поляков, как живущих во Львове, так и тех, кто чувствует себя связанным с ним. Фильм называется «Благородные бродяги» (по-украински — «Шляхетні волоцюги»); он представляет собой — в теории — украинский ремейк «Бродяг» с Щепко и Тонько «Бродяги» — польский фильм 1939 года; Щепко и Тонько — имена главных героев и одновременно псевдонимы их исполнителей. и отражает то , что можно назвать современным львовским представлением о батярах. Батяры изображены здесь кем-то вроде довоенных хипстеров: не уличными бродягами или уж тем более — упаси господь — ворами. Такой взгляд на них сформировался в межвоенный период, когда в Польше создавался миф о «хорошем батяре», у которого, надо сказать, было много общего с персонажами Щепко и Тонько.
Хенрик Фогельфангер , адвокат из полонизированной еврейской семьи, и Казимеж Вайда, актер и диктор на радио, придумали персонажей — двух бедных львовских музыкантов, говорящих на балаке, певучем городском диалекте. Они затягивали с квартплатой, ввязывались в драки, но «обладали золотыми сердцами».
Эта своеобразная идеализация немного придуманного , как часто бывает в высших классах, «народа» была частью процесса, происходившего и в других польских — и не только — регионах. Вех, варшавский интеллектуал, создал изъяснявшегося на варшавском диалекте Валерия Вонтробку и его шурина Пекутощака, а простоватый, но хитрый Антек развлекал поляков и водил за нос русских, притворяясь царским полицмейстером.
Во дворах музыканты исполняли уличные песни — во Львове про «бал ветеранов» , на котором «двое в гражданском никому ничего не говорили, только морды били», или про панну Францишку, которая со своим любовником отравилась колбасой со стрихнином; а в Варшаве про Фелька Зданкевича, «бравого паренька», который «приехал в шестинедельный отпуск» и не хотел возвращаться в армию, но его выдала любовница Манька, за что ее дружки Фельки «пырнули ножом». И так далее.
Фогельфангер и Вайда взяли «батярские» имена — первый от костела Святого Антония (Тонько) в Лычакове , а второй от костела Святой Елизаветы, известного как «львовский Щепан» (отсылка к венскому собору Святого Стефана), той самой церкви, чьи башни «видно было, увы, издалека» в песне о солдатах Первой мировой войны, «львовских детях», отправившихся «скитаться по свету» и погибших «где-то в овраге на Балканах». Вскоре диалоги Щепко и Тонько на балаке превратились в популярнейший польский радиоспектакль, который слушали не только в Львове, но и по всей стране.
Если перевести , как это в последнее время модно (не всегда обоснованно), центральноевропейские классовые категории на американские реалии, где социальное положение во многом совпадало с расовой принадлежностью, можно сказать, что это был своего рода театр «blackface», то есть пародирование менее привилегированных теми, у кого привилегий больше, кто поднялся выше по социальной лестнице. Но в то время, как правило, никто на такое не обижался. Включая батяров.
Эти передачи слушали все , и батярский этос оказался настолько тесно связанным со Львовом и его идентичностью, что когда город после многолетней оккупации окончательно отделился от Польши, этот этос просто включили в мифическое понятие «львовскости». «Батярскость» прочно переплелась с балаком, и благодаря этой связи появились тексты, известные во всей Польше и ставшие уже каноническими, такие как «Мой Львов» Юзефа Виттлина 1946 года, где так рассказывается о батярах:
Как некогда Гаврош был типичным экземпляром парижской хомофауны , так зауряднейшим представителем людской фауны Львова является дитя улиц, зовомое во всем цивилизованном и нецивилизованном мире мадьярским словом «батяр». Однако ж неверным будет мнение, что всяк батяр есть ребенок улицы, и мать его сточная канава. здесь и ниже цитаты из Виттлина — в переводе Сергея Морейно
И вот тут начиналась придуманная Виттлином головокружительная конструкция , которая легла в основу легенды о батярах наравне с ностальгическими песнями о Львове, распеваемыми за водкой. В то время, когда Львов уже не был польским, в его честь создавалась грандиозная сцена со сценографией города, сохранившегося в памяти, и на ней разыгрывались представления идеализированных воспоминаний, которые чем дальше, тем больше отдалялись от реальности.
Рождались батяры и в чертогах патрициев , а нередко в шляхетских усадьбах. Не один из них потрясал впоследствии венский парламент либо хаживал в профессорской тоге, побрякивая деканской, ба, даже ректорской цепью, а если нет — кандалами. А на латыни говорил — бывает, ну — с прононсом Верхнего Лычакова или Замарстынова, что вряд ли коробило древние тени римлян, раз уж мы не знаем, как звучала античная латынь. Кто знал проф. Вильгельма Брухнальского, одного из блестящих полонистов Львовского университета, или проф., светлой памяти, Зыгмунта Лемпицкого, которому немцы даровали смерть в Освенциме за многолетнее преподавание в университете Варшавы их языка и литературы, не попрекнет меня гиперболой. А коли поминаем страдальцев этой войны, отдадим честь архильвовскому персонажу, батяру по духу, каковым был проф. Казимир Бартель, «некто» великий, ученый, государственный муж и патриот.
Батяр врос в город, в самый его физический и моральный строй. Взлеты и падения, экзальтация и обыденность, целебные ароматы и вонь Полтвы, пречистый итальянский ренессанс, церковный и светский, работы Павла Римлянина и Петра Красовского из Тичино, столь же щедрое барокко, а рядом венский сецессион и казарменная дешевка. Город-батяр непредсказуем. Неведомо, когда перейдет из пафоса в гротеск, от доблести к «пыхе», от похоронной процессии в три пары крашенных в черный цвет лошадей у «Конкордии» — к мифическому балу ветеранов, окончившемуся в полночь явлением пары гражданских, что никому ничего не говорили, свет погасили и морды били.
Дело в том , что Галиция, и особенно Львов, самая странная из бывших польских столиц, единственная полностью «западноевропейская», повлияли на смешение «высокого и низкого», как это было, например, в культуре Богемии, долгое время принадлежавшей той же империи Габсбургов. Хотя бы потому, что в ней был собственный, польский класс вполне добропорядочных мещан, из которого можно было пробиться в средний или даже высший класс, отличавшийся прагматичностью и сохранявший здоровую самоиронию, поэтому ему не нужно было искать вдохновения в оторванном от реальности романтизме — особенно религиозно-национальном. Конечно, и этого во Львове хватало с избытком. Но было и еще кое-что.
В изданных в 1954 году в Лондоне «Львовских рассказах» офицер Казимир Шлейн , львовянин, писал:
Львовский диалект — диковинка в мире. В других местах городской диалект ассоциируется с определенным классом людей , в основном необразованных. Более образованные люди сторонятся его и считают его использование невежеством. Особенностью львовского городского диалекта была его повсеместность, ведь даже профессор университета предпочитал есть яичницу с «трембулькой», а не с зеленым луком. Львовский диалект — это особая лексика, переиначивание слов, переиначивание всего, что возможно, на свой лад. Каждое второе слово было стилизовано по-львовски. Школа не помогала, и даже высшие учебные заведения не могли вытеснить из повседневной жизни переиначенных слов. Пан адвокат так и ел «хлиб», пан доктор пил «млику», а пан инженер считал «штыры».
Так батяр быстро проделал путь от уличного бродяги до профессора. Батярский миф был унаследован украинским Львовом , что примечательно — постсоветским. Потому что советский Львов батяры интересовали мало. С самого начала советской власти Львов, заселенный украинцами с востока и россиянами, был русскоязычным городом, а украинцы из Галиции, или Галичины по-украински, стали массово селиться там только в 1960-х годах, потянувшись в город в период его индустриализации.
После обретения Украиной независимости Львов искал свою идентичность. Лицо. Этос. Роли для актеров на обретенной сцене. И именно на этой мифологизированной батярской истории основывался новый миф о батярах — как будто украинский , хотя больше поп-украинский, уже совсем оторванный от реальности. В украинских публикациях, таких как, например, на сайте Destinations.com.ua, можно прочитать следующие шедевры, имеющие такое же отношение к реальности, как Украина к мифологизированной тысячелетней «трипольской культуре» или Польша к «Великой Лехии»:
Львов как главный западноукраинский город привлекал батяров со времен Австро-Венгрии до начала польского правления в 1930-х годах. Сердцем лычаковской субкультуры [sic!] был Лычаков , который сейчас является частью Лычаковского района Львова, расположенного на востоке. Это место было домом батярской интеллигенции: профессоров, музыкантов и судей. Они одевались по последней моде и носили галстуки.
Это не единичный случай: в украинской версии «Бродяг» с Щепко и Тонько (Миреком и Богданом) батяры — не уличные бродяги в картузах , глядящие исподлобья, а скорее нарядные как рождественские елки хипстеры и бонвиваны. Кроме того, они, по сути, являются субкультурой, причем явно отличной от настоящих, «злых» уличных бродяг и воров, или «киндеров». Этот оборот речи, вероятно, основан на эстетичном тезисе Льва Кальтенберга, польского писателя, который в своих воспоминаниях о Львове (где, кстати, критикуется чрезмерная мифологизация города) ввел систематизацию и дифференциацию, как в естественных науках, и писал, что грабили не сами батяры, а «киндеры». Именно так — «киндерами», «киндрами», «киндрусами» или «киндырами» во Львове назвали воров. А Кальтенберг позволил использовать этот термин самое большее для обозначения «ужасного батяра».
В любом случае , фильм «Благородные бродяги» режиссера Александра Березаня, который должен был стать открытием Львова и его традиций для набирающей обороты украинской поп-культуры, оказался винегретом, приготовленным фьюжн-поваром, который обильно сдобрил блюдо экзотическими и бессмысленными специями. Таким образом, помимо основного сюжета (невинная девушка теряет своего опекуна, роль которого берут на себя два добродушных батяра, одновременно интерес к судьбе девушки проявляет ее бабка-аристократка), в фильме присутствуют загадочные артефакты (хотя и не слишком изысканные), нацистские карлики, советские диверсанты, которые зубрят львовский диалект и встают по стойке «смирно» на окрик «kurwa mać», шутки, которые можно счесть расистскими (черные каннибалы, говорящие «ням-ням») и сексистскими (манера хипстеров-батяров заигрывать с девушками), песни, которые часто имеют столько же общего с Львовом, сколько сам Львов — с теми самыми «каннибалами».
Интересно , что в основном украинцы, а не поляки защищали «батярские реалии» и возмущались нарушением батярских «традиций» в фильме. Поляки, особенно правые круги, как всегда, сосредоточились в основном на польскости, жалуясь, что фильм украинизирует Львов, потому что все в фильме говорят по-украински, а не по-польски. Действительно, так и есть, но, если учесть, что в фильме по-украински говорят также нацисты, а не только горожане на рыночной площади, батяры, польские полицейские или польская графиня, обвинение это столь же серьезно, как и обвинение «Клосса», в котором все говорят по-польски, в полонизации Третьего рейха.
Конечно , в фильме есть некая форма украинизации Львова, а, скорее, приспособление к украинскости (особенно городской, потому что поиск украинцами мещанских традиций, чтобы опровергнуть распространенное мнение, будто украинскость — это исключительно крестьянство, очень важен в сегодняшнем Львове), но на довольно детском уровне — польские полицейские бестолковые и безобразные, а советских десантников, которые собираются проникнуть во Львов, учат, что это город с исключительно украинской культурой.
Обвинения в искажении батярской традиции фильму предъявляет (в своем стиле) писатель Юрий Винничук , знаток и популяризатор львовского прошлого, который в праведном гневе метал громы и молнии, посмотрев всего лишь трейлер:
Вышел трейлер , и мы видим, что это абсолютная профанация батяров: они в шляпах, бородатые (в те времена все брили бороды, их носили в основном профессора). Необходимо организовать какой-то бойкот этого фильма, потому что они рассчитывают на то, что львовяне пойдут его смотреть.
Позже он гневно писал в фейсбуке , что сценарий фильма свидетельствует о том, что его создатели — «малограмотные люди» , которые «не только не владеют галицким диалектом , но и украинский слабо знают, как и львовские реалии того времени» , а кроме того позаимствовали несколько сюжетов из его книги «Танго смерти».
Критика фильма постепенно становилась более странной , чем сам фильм. Оксана Билозир, — певица и известный политик из блока Петра Порошенко, бывший министр культуры, искусств и туризма — с возмущением написала в фейсбуке, что «львовские батяры были , конечно, веселой, но в то же время глубокой в своем духовном и философском значении субкультурой, которая стала одним из важнейших культурных явлений и визитной карточкой Львова» , и что «веселых и свободных духом» батяров «искренне уважали во Львове».
Что ж.
В реальном довоенном Львове о батярах говорили несколько иначе. Несомненно , их окутывал легкий порочно-романтический мифологизированный флер, как в случае варшавских апашей или современных гопников, но до «искреннего уважения» тут далеко. «Батяр» скорее было ругательством.
«Новый Дрогобычский курьер» от 15 октября 1889 года в статье о нефтяной лихорадке ставит батяров в один ряд с «бродягами и прочей шпаной». Одна только попытка назвать львовянина «батяром» , как это случилось — согласно полыхающего гневом Słowo Polskie от 21 сентября 1906 года — с полицейским инспектором Масляком, который, официально произнес «батяры», обращаясь к актерам львовского театра, влекла за собой серьезную обиду.
Газета Dziennik Polski от 19 февраля 1908 года пишет о том , как в «русском общежитии» на Старомейской улице молодые украинцы, желая разозлить поляков, пели на мотив «Когда народ на бой…» (Gdy naród do boju): «На бой вас давно вызывают , паны, поляки, батяры, воры, пройдохи».
Другой молодой украинец , как сообщает Dziennik Polski 9 марта 1909 года, «сын известного полонофоба доктора Короля» , после торжеств в честь Мицкевича «швырнул на землю показанный ему портрет со словами „это батяр“». Дело закончилось в суде.
Słowo Polskie от 31 июля 1906 года насмехается над «батярами» , которых Щепко и Тонько позже наделили замашками не только уличных бродяг, но и ярых патриотов, и сетует, что они не в состоянии даже отдать дань уважения польскому языку. И что на публичных мероприятиях, таких как приезд во Львов цирка Буффало Билла, кричат по-немецки, потому что «Галиция — это австрийский уезд». «Племя сиу-батяров лопочет по-немецки , как ему велели и как его наспех учили лопотать. Между собой они ругаются по-коломыйски — даже по-лычаковски» , — сетует автор.
Dziennik Ludowy от 4 июля 1927 года , в свою очередь, описывает безобразную работу директора одной из школ Пшемысльского района, некоего Мороза: «Он деморализует детей , употребляя в школе грубые выражения, такие как: „чтоб ты сдох, черт тебя побери, ворюги — как ваши отцы и матери, батяры — как ваши родители, сукины дети, вашу мать и т.д.“».
Nowy Dziennik от 13 марта 1933 года сообщает в связи с громким львовским процессом Риты Горгоновой , что «муж [Горгоновой] ходил с батярами» и что они , то есть батяры, возможно, убили его дочь Люсю.
Но и во второй половине 1930-х годов быть батяром — все равно , что быть преступником. «Не батяр я , — защищался обвиняемый на процессе по делу о скупке краденного , о котором Nowy Dziennik писал 14 марта 1939 года. — У меня жена и ребенок , я хотел честно трудиться».
Батяров , которых считали попросту львовской разновидностью уличных бродяг, якобы нанимали живодеры для охоты на бездомных бешеных собак, угрожавших жителям города. Потом они получали вместо них оплату — поголовно — в городской казне, таким образом злоупотребляя своим положением, а также отлавливали здоровых животных.
В конце XIX века ходил и другой слух такого рода:
Говорят , что наемные «батяры» ходят по городу, дразня собак, а когда какая-нибудь из них бросается на задиру, тот немедленно поднимает крик, мол, бешеная собака покусала человека, а пан живодер собирает, что называется, урожай.
Националисты , которые больше любят романтически идеализировать, вместо того, чтобы принимать вызов социальных проблем, не испытывали любви к уличным бродягам, равно как и средний класс и разного рода добропорядочные мещане, считавшие их прохвостами и хулиганами.
Батяры из социалистической партии , распевая «Красное знамя», двинулись с Рыночной площади на Капитульную, намереваясь провести демонстрацию перед квартирой доктора Дулембы, однако, увидев на выходе с Театральной улицы полроты пехоты и полицию, в дикой панике бросились бежать.
Изредка встречались и другие высказывания , как, например, в журнале Strzelec от 3 мая 1936 года. Его автор осознавал, что «батяры» во многих отношениях были просто отверженной в разных смыслах слова частью общества:
Правда , наши стрелки́ часто бывают недисциплинированными, но в этом не всегда наша вина. Ведь в основном их набирают из самых бедных и низших слоев общества, где ребенок растет сам по себе. Такими мальчиками трудно управлять. Для того чтобы их воспитать, нужно время, много сил, средств, которых у нас не всегда хватает и с которыми становится все хуже. Однако мы не уклоняемся от этой работы, поскольку считаем своим долгом вырастить из краковских «антеков», львовских «батяров» или варшавских «цваняков» добропорядочных граждан государства.
Таков был образ батяров в галицком обществе. Мало общего с завяленными Оксаной Билозир «духовной глубиной и философским значением» , как и с «искренним уважением» львовян к «веселым и свободным духом батярам», а уж тем более с «уважением, которое передается от поколения к поколению». Если вообще можно считать, что «поколения» передавали друг другу это «уважение» именно во Львове, поскольку благодаря миграции мало кто из нынешних жителей может считать себя коренным львовянином. Как и сама Билозир, уроженка волынской Смыги. Это обстоятельство ни в коей мере не компрометирует ее как львовянку, но в некоторой степени раскрывает работу этого механизма.
Между тем , в современном Львове можно узнать неожиданные вещи на тему батяров. Так, например, в один прекрасный пьяный вечер на Армянской, возле «Дзиги» я узнал от какого-то самозванного хипсетра-батяра, что батярство было вообще-то не чем иным, как клубом уличных джентльменов, приличных людей, одетых почти элегантно, хотя и причудливо, можно сказать экстравагантно (он почему-то настаивал, что батяры носили цилиндры с клетчатыми жилетами). Они, уверял он, ни в коем случае не эквивалент наших современных гопников, как их называют на постсоветском пространстве.
— Нет , — рассказывал красиво одетый господин с подкрученными усами , — таких воров и хулиганов батяры называли «киндрами» и гнали из своих кварталов.
— А вы гоняете воров? — спросил кто-то.
— А-а-а , — ответил усатый хипстер-батяр. — Э-э-э. Нас мало… пока не так много... Кроме того , в моем районе довольно спокойно...
— Когда такие люди , как он, появляются в каком-нибудь районе, — пробормотал кто-то за столом , когда усатый на минуту отлучился, — начинают расти цены на недвижимость.
Перевод Ольги Чеховой
Благодарим издательство Czarne за возможность публикации.
