Художник Анджей Вайда

Close

Я рисую по двум причинам. Во-первых, то, что я нарисовал, становится моей собственностью. Оно остается в памяти. Когда я рисую, я лучше понимаю то, что дало толчок моему воображению. А в режиссерской работе в кино и театре я использую рисунок как возможность быстро объясниться с коллегами. Потому что слова двусмысленны — как поэзия. А рисунок прямо говорит: что справа, что слева, где фон, а где первый план.

Когда я в 1946 году ступил на порог Академии изящных искусств в Кракове, она носила гордое имя Яна Матейко. Для нас это был провинциальный художник, иллюстратор польской истории. Знал бы я тогда, что, сбежав через три года учебы в Киношколу в Лодзи, я сам стану Матейко польского кино, перенося на экран историю Польши — начиная с Легионов Домбровского, поющих «Jeszcze Polska nie zginęła», в фильме «Пепел» и заканчивая Лехом Валенсой, подписывающим августовские соглашения, в фильме «Человек из железа».

Православная святыня и место крестного паломничества в Грабарке. 1985, бумага, перьевая ручка, акварель.

Рисунки кинорежиссера — это что-то старомодное, ведь киношник должен пользоваться скорее фотоаппаратом. Так бы оно, наверное, и было, если бы не постоянные трудности, которые не давали мне возможности приобрести это чудесное устройство.

Когда мне было 13 лет, грянула война и началась немецкая оккупация, при которой запрещено было фотографировать и каждый, кто пытался запечатлеть происходящее, подвергался преследованиям.

1945 год не принес больших перемен. Будучи студентом Академии изящных искусств, я был так беден, что не мог себе позволить подобную технику. Да и как было снимать, если позднее, в 1950 году, уже студентом Киношколы в Лодзи, я был схвачен как шпион за то, что фотографировал цеха ткацкой фабрики — той самой, которую в 70-х мне удалось показать на экране в «Земле обетованной»... Так что фотоаппарат не стал для меня таким неразлучным другом, как блокнот и карандаш.

Дядя Густав Вайда, декабрь 1939. Бумага, карандаш.

Самый главный из моих рисунков военных лет появился в канун Рождества 1939 года, когда к нам в Радом приехал из Кракова дядя, Густав Вайда, чтобы быть вместе с нами в первое Рождество без отца. На этом рисунке он как раз готовит традиционного рождественского карпа.

Много лет назад я купил в Париже двухцветный сине-красный карандаш. Но как я ни старался, я ничего не мог им раскрасить, пока в один прекрасный день не забрал у режиссера монтажа Халины Пругаровой-Кетлинг, которая клеила очередной мой фильм, желтый карандаш-дерматограф. Тогда я понял, что на самом деле существуют только три цвета: желтый, красный и синий, и никакие другие не нужны. Это не бог весть какое открытие, но если бы я понял эту банальную вещь на первом курсе Академии изящных искусств, то, возможно, не был бы сейчас кинорежиссером.

Эскиз к фильму «Хроника любовных происшествий». 1985.

Большое количество предварительных акварелей и рисунков, а также план края любовных происшествий, возникли благодаря цензуре, а точнее политическим реалиям, которым тогда подчинялся кинематограф. Действие автобиографической повести Тадеуша Конвицкого происходит в Вильнюсе и так называемых Вильнюсских выселках (Kolonia Wilenska, сейчас район города Žemasis Pavilnys — прим.пер.). А меж тем, первым условием создания этого фильма было то, что он должен сниматься только в Польше, тем более что автора считали страшным оппозиционером. Создать фильм удалось, в числе прочего, благодаря карте, на которой обозначены места, где происходит действие фильма, и их взаимное расположение. Это была одна из труднейших задач, и если бы не слаженный коллектив под руководством Барбары Пец-Cлесицкой, я бы никогда не смог снять фильм, в котором актер выходит из своего дома в Старой Милосной под Варшавой, переходит улицу в Пшемысле и смотрит на реку в Дрохичине.

Эскиз к спектаклю «Диббук». Старый театр, Краков. 1987, бумага, перьевая ручка, акварель.

Обычно я начинаю рисовать задолго до запланированной режиссерской работы, а бросаю тогда, когда реальность сцены или экрана начинает формироваться на основе рисунка — но при этом она редко повторяет его дословно.

Так что это скорее образ иллюзий, которые я ношу в себе до того, как приступаю к реализации своего режиссерского замысла, нежели материалы для решения проблем инсценировки.

Ведь все режиссерские мучения — это неизбежный компромисс между надеждой, воплощенной в этих рисунках, и тем, что в итоге, в результате влияния множества факторов, появляется на сцене.

Вид из балконного окна в Париже. 1988, бумага, перьевая ручка, акварель, пастель.

Я много где побывал и чего только не видел. Из этих набросков можно бы было сделать довольно большую выставку. Особенно я был усерден за границей: непрестанно делал наброски, ясно осознавая, что, с учетом тогдашних трудностей с выездом из страны, я могу больше сюда не попасть.

Конечно, Париж был городом моей мечты. Именно здесь сразу после войны, прежде чем переместиться в Нью-Йорк, зарождалось современное искусство. До нас доносились только его отголоски, которые заглушал соцреализм пятидесятых годов. В Париже я первым делом обошел все музеи. Особенное впечатление на меня произвел Музей Родена, который объединял его творчество с местом, где он жил и работал.

Токио. Оннагата — актер японского театра, играющий исключительно женские роли. 1989, бумага, перьевая ручка, акварель.

Наша Япония. Заголовок этого раздела может вызвать вопрос: почему «наша», с каких пор? «Наша» она с того момента, когда у нас с женой Кристиной появились там друзья. И «наша» она потому, что во время поездок по этим красотам мы не забывали брать блокнот, карандаш и фотоаппарат. Потому что только то, что зафиксировано, помнится долго и становится своим. Там я обращал внимание прежде всего на детали, которые так сильно отличаются от наших. Формы деревьев и то, как их подпирают. Молитвенные бумажки, висящие на цветущих ветвях вишни. Буддийские монахи и актеры театра Но и Кабуки. Архитектура Киото и необыкновенный Замок Белой Цапли. Все это нарисовано с натуры, в спешке, с единственной целью: ухватить сущность красоты, исчезающей с глаз. Это не интерпретация, а желание ухватить то, что я видел — с уверенностью, что благодаря этому наброску образ навсегда останется в памяти рисующего, и его можно воссоздать в любой момент.

Краков, Суконные ряды. 1985, бумага, перьевая ручка, акварель.

После торжественного празднования моего 90-летия я подумал — что ж, делать нечего, придется теперь отправляться в рай... Такая судьба. Но у меня есть одно условие: он должен напоминать, или даже более того — находиться в Кракове. Парк Планты летом, освещенный солнцем, лучше всего годится на эту роль.

Перевод Валентины Чубаровой

Close