На стене одного из старых вильнюсских домов висит мемориальная доска с надписью: «Из этого дома выехал 6 XI (25 X) 1824 года высланный в Россию Адам Мицкевич , навсегда покидая Вильно». На момент отъезда у Мицкевича уже было позади успешное начало литературного творчества: он дебютировал стихотворением «Городская зима» в журнале Tygodnik Wileński в 1818 году , два года спустя отдал в руки читателей «Оду к молодости» и «Песнь филаретов», а в 1822 году выступил со сборником «Баллады и романсы», считающимся манифестом польского романтизма.
Мицкевич и Россия открывают друг друга
Творчество польского поэта уже тогда было известно в России , хотя период наибольшего интереса и к произведениям, и к самому автору настал чуть позже. Первой половиной двадцатых годов XIX века датируются самые ранние русские переводы стихов Мицкевича: фрагменты баллад «Лилии» и «Свитезянка» в переводе будущего декабриста Кондратия Рылеева и прозаический перевод «Свитязя», опубликованный — без имени автора — в журнале «Новости литературы» в 1825 году. В России поэт прожил до мая 1829 года. От Ивана Козлова, одного из переводчиков «Крымских сонетов», он получил тогда прощальное письмо с изъявлениями дружбы и восхищения его чуткостью и добротой.
В зрелый российский период , последовавший за юношеским виленско-ковенским, Адам Мицкевич изменился и как человек, и как поэт, о чем единогласно свидетельствуют как люди из его близкого и дальнего круга, так и он сам. В письме Томашу Зану от апреля 1828 года поэт признал, что на новом месте жительства обрел покой и удивительную легкость в общении с новыми людьми, которую прежде за собой не замечал. Из «Записок» Ксенофонта Полевого следует, что по приезде в Россию Мицкевич был потерянным пришельцем извне, робким гостем на земле чужой, однако прошло немного времени, и он почувствовал себя среди русских знакомцев как в кругу семьи, и те, в свою очередь, относились к нему как к родному.
Если бы не пребывание в России , не были бы написаны его «Крымские сонеты», «Отрывок» III части «Дзядов», стихотворение «К русским друзьям», в котором упоминаются Рылеев и Александр Бестужев, и обширные фрагменты парижских лекций. Если бы не пребывание в России, поэт, вероятно, не развил бы свой дар импровизатора, столь высоко оцененный Петром Вяземским в статье «Мицкевич о Пушкине» (1873). Если бы не пребывание в России, не родилось бы множество его литературных замыслов, которые хоть и не всегда реализовывались — как, например, проект издания журнала «Ирис» 1827 года, — но свидетельствуют о творческой изобретательности поэта.
Другими словами , именно в российский период своей жизни Мицкевич достиг литературного уровня, достойного лучших поэтов романтической Европы.
Вот как писатель и литературный критик Николай Полевой писал в рецензии на петербургское издание стихов Мицкевича в 1829 году:
Когда умолк Гёте , когда нет Байрона, Мицкевич — не только первый поэт Польши, но едва ли не первый из существующих ныне поэтов.
«Вы его дали нам сильным , мы отдаем его вам могучим» , — так, по словам Антония Эдварда Одынца, сказал о Мицкевиче поэт и переводчик Иван Козлов, подразумевая в первой части фразы поляков («вы дали»), а во второй — русских («мы отдали»). Зыгмунт Красинский в письме 1855 года к Адаму Солтану написал: «Мы все — из него» , подчеркивая влияние автора «Дзядов» не только на поляков, но и на разные славянские народы. В этом случае «мы» и «вы» — не разделены, как в высказывании Козлова, но сливаются вместе, образуя единое целое. Слова о Мицкевиче «Мы все — из него» напоминают определение «Пушкин — наше всё», впервые употребленное Аполлоном Григорьевым в 1859 году и повторявшееся затем при любой возможности.
Однако сходство между этими фразами не может скрыть отличия в расстановке акцентов: слова о Пушкине сосредоточены на нем самом , возводя его на пьедестал как литературный и нравственный авторитет всех времен, лучшее, что могла дать Россия, — в то время как слова о Мицкевиче выдвигают на первый план его соотечественников, всё новые и новые поколения поэтов и читателей, которые учатся у него жизненной мудрости и искусству передавать ее в поэтическом слове. С этой перспективы утверждение «Мы все — из него» больше напоминает слова «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”» , приписываемые обычно (хоть и не всегда) Федору Достоевскому.
Два поэта
Мицкевич и Пушкин принадлежали к одному поколению , и оба заняли в литературе своих стран почетное место главных национальных поэтов. Несмотря на все различия, отчасти указанные Пушкиным во второй части посвященного Мицкевичу стихотворения «Он между нами жил...» (1834), в их биографиях и литературных достижениях заметно сходство, а значит, двух поэтов можно сопоставить по принципу «сравнительных жизнеописаний». Такой подход предполагает взгляд на них с перспективы не только сходств, но и различий, а кроме того, следует учесть — наряду с фактами — красочный материал исторических анекдотов, легенды и мифы, которыми оба поэта обросли, как, пожалуй, никто другой из числа польских и русских романтиков.
Картина Григория Мясоедова «Пушкин и его друзья слушают декламацию Мицкевича в салоне княгини З.А.Волконской» , 1899—1905. Источник: Всероссийский музей А.С.Пушкина.Мицкевич и Пушкин были почти ровесниками: польский поэт родился 24 декабря 1798 года , русский — 26 мая (6 июня) 1799 года. В печати первым появился русский поэт, опубликовав в 1814 году в журнале «Вестник Европы» стихотворение «К другу-стихотворцу». Оба воспитывались в традициях Просвещения, и оба нашли себя в мировоззрении и эстетике романтизма, оставив в этом литературном направлении неповторимый след. Оба читали «Историю государства Российского» Николая Карамзина, и оба черпали вдохновение в произведениях Джорджа Байрона.
Схожим — следовавшим из принципов романтизма — был и репертуар тем , которые они поднимали, и литературных жанров, в которых они работали, по той же причине были сходными стилистические приемы, которые они выбирали.
Оба писали о любви , природе и свободе, народе и власти, прошлом и настоящем. Оба оставили после себя лирические стихотворения и поэмы. «Евгений Онегин» Пушкина и «Пан Тадеуш» Мицкевича содержат красочное, панорамное ви́дение общества: пушкинский роман в стихах называют энциклопедией русской жизни, к мицкевичевской народной эпопее подходит определение «компендиум знаний о шляхетской Польше». В обоих произведениях использованы специфические стихотворные решения, ставшие непростой задачей для переводчиков: «онегинская строфа» в «Евгении Онегине» и тринадцатисложный польский александрийский стих в «Пане Тадеуше».
Хотя сравнительные исследования наследия обоих поэтов имеют давнюю и богатую традицию , заложенную Юзефом Третьяком и Вацлавом Ледницким, мицкевичеведам и пушкинистам по-прежнему удается значительно расширять исследовательские возможности в этой области, примером чего служат новейшие работы российского полониста Александра Липатова о Польше глазами Пушкина и России глазами Мицкевича, о трех Россиях Мицкевича. Стоит подчеркнуть, что в эту группу входят не только польские и российские ученые, и особо упомянуть чешского слависта Карела Крейчия, автора исследования о героико-комическом генезисе «Пана Тадеуша» и «Евгения Онегина». Отдельное место занимают исследования переводов Пушкиным произведений Мицкевича, к которым относятся баллада «Будрыс и его сыновья» (в оригинале Trzech Budrysów) и Мицкевичем произведений Пушкина, в том числе стихотворения «Воспоминание» (в переводе Przypomnienie).
Исследователи сходств и пересечений ищут их не только в творчестве Мицкевича и Пушкина , но и в биографиях и взаимных высказываниях друг о друге, выдвигая на первый план два эпизода. Первый — это встреча поэтов осенью 1826 года: об обеде с участием Мицкевича, Пушкина и других представителей русских культурных кругов, состоявшемся 24 октября 1826 года, упоминал Николай Барсуков в книге о Михаиле Погодине.
Второй эпизод — это слова Пушкина из письма 1831 года к Елизавете Хитрово: «Из всех поляков меня интересует только Мицкевич».
Эта фраза — одна из самых известных , вышедших из-под пера Пушкина о Мицкевиче, — на первый взгляд звучит высшей похвалой польскому поэту. Но если углубиться в контекст, окажется, что за этими словами кроется неодобрительное отношение к соотечественникам Мицкевича, поднявшим в ноябре 1830 года восстание против России.
Разъединяющая сила
Итак , мы перешли от сходств к различиям. Или, иначе: от сходств, которых мы так много нашли в творчестве обоих поэтов и список которых еще больше, мы на волне политики перенеслись к различиям. О поэзии и политике как противодействующих силах, оцениваемых — первая — положительно, а вторая — отрицательно, писал Вяземский в статье «Мицкевич о Пушкине»: «Политика — сила обыкновенно разъединяющая; поэзия должна быть всегда примиряющей и скрепляющей силой». Вскоре после упомянутого письма Пушкин написал стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» , первое — перед падением Варшавы, второе — получив весть о капитуляции города, которая совпала (отсюда и название) с годовщиной Бородинской битвы. Они относятся к самым важным высказываниям поэта на польские темы после Ноябрьского восстания, и в них он признал политический спор между Польшей и Россией закрытым. Для многих русских литераторов именно Ноябрьское восстание стало переломным моментом в отношении к Польше, и именно так его рассматривает польский русист Ян Орловский в знаменитой книге об антипольских идефиксах в русской литературе.
Под различиями и расхождениями мы имеем в виду не только критические выступления , но и полемику. С содержащимся в «Отрывке» III части «Дзядов» ви́дением России, Петербурга и Петра I Пушкин вступил в полемику в поэме «Медный всадник» (1833). Из «Памятника Петру Великому», входящему в состав «Отрывка», происходит символический образ двух молодых людей, укрывающихся от дождя под одним плащом: первый был пришельцем с Запада, второй — русским поэтом.
Этот поэтический образ занял прочное место в коллективном воображении поляков и русских , став важнейшим элементом легенды о духовной и интеллектуальной близости (или даже дружбе) Мицкевича и Пушкина.
В реальности взаимоотношения поэтов были гораздо сложнее , и описать их одним словом невозможно. «Мицкевич и Пушкин перед памятником Петру Великому» — так озаглавил свой научный труд Влодзимеж Спасович, а из-под пера Рафала Блюта вышла работа с похожим названием — «Мицкевич и Рылеев у памятника Петру Великому».
Впрочем , граница между сходствами и различиями в биографии и творчестве обоих поэтов нередко бывает размыта, одно плавно перетекает в другое, примером чему служит опыт изгнанника, вынужденного переселенца, который пережили — сильно и порою болезненно — оба, с той важной разницей, что для Мицкевича это означало также оказаться в чужой языковой среде. Неслучайно и Мицкевичу, и Пушкину был близок Овидий, римский поэт, сосланный императором Августом на Черное море. Из-под пера обоих поэтов вышли поэтические образы природного и культурного пейзажа юга России. Именно в контексте ссылки Пушкин писал в «Евгении Онегине» как об Овидии («...за что страдальцем кончил он , / Свой век блестящий и мятежный, […] / Вдали Италии своей») , так и о Мицкевиче («Там пел Мицкевич вдохновенный , / И посреди прибрежных скал / Свою Литву воспоминал»). В статье «Мицкевич о Пушкине» Вяземский назвал пребывание Мицкевича в России «почетной ссылкой».
Сходства и различия открыто «сталкиваются» друг с другом в стихотворении Пушкина «Он между нами жил…»: в первой его части Мицкевич представлен как мирный гость Востока и вдохновенный поэт , мечтающий о грядущей гармоничной жизни народов, во второй части он назван врагом, дышащим ненавистью с далекого Запада. Обе контрастирующие между собой части стихотворения поэт выстроил вокруг сильно эмоционально насыщенных слов «злоба» и «злобный»: во время пребывания в России Мицкевич выказал себя человеком, лишенным этой черты («Злобы / В душе своей к нам не питал , / и мы его любили») , после отъезда на Запад она проявилась в его поведении с немалой силой («Издали до нас / Доходит голос злобного поэта»).
После смерти Пушкина в 1837 году Мицкевич опубликовал на французском языке статью-некролог «Пушкин и литературное движение в России». Сам он пережил русского поэта на восемнадцать лет.
Исследования биографий и наследия Мицкевича и Пушкина — это одновременно и исследования польско-российских литературных и культурных контактов , а также личных отношений поляков и русских, причем не только поколения авторов «Дзядов» и «Медного всадника». С самого начала это были исследования, так сказать, исключительно «населенные»: многочисленным было окружение обоих поэтов, и еще многочисленнее — круг интерпретаторов их произведений.
Перевод Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян
