Олена Мищенко: Вы недавно вернулись с юга Украины. Где именно удалось побывать?
Петр Андрусечко: Это не первая моя поездка туда с февраля. На сей раз мы с редакционной группой проекта Outriders снимали материалы о жизни мирного населения под постоянными ракетными обстрелами в Николаеве , Запорожье и Кривом Роге, то есть вблизи линии фронта. Россия использует там ракеты С-300, которых у нее много. Мы сняли короткие видеорепортажи о повседневной реальности местных жителей. И очень важно, что нам помогали местные журналисты, которые хорошо знают ситуацию.
ОМ: Как меняются настроения людей в украинских городах?
ПА: Мне кажется , это отдельная тема разговора для психологов. Люди по-разному реагировали на ситуацию в первые дни войны, и сейчас тоже реагируют по-разному. В марте я был в Харькове — тогда российская артиллерия работала непрерывно , но люди все равно оставались там жить. Аргументы были разные: кто-то говорил, что не уедет, потому что Россия только того и хочет, но одна из основных причин — трудно покинуть дом и отправиться в неизвестность. С одной стороны, я понимаю этих людей, но с другой — такие решения неоднозначны, особенно когда речь идет, например, про Донбасс , где, несмотря на смертельную опасность, остаются семьи с маленькими детьми.
ОМ: Многие люди покинули свои дома , но потом вернулись. Вы говорили с такими?
ПА: Да. Люди вернулись , в частности, потому что было лето. Летом жить проще, нет, например, проблем с отоплением. Но как будет теперь — не знаю. Если не будет света, тепла, воды, думаю, многие из тех, кто вернулся домой, опять уедут. Это очень сложный вопрос.
Еще в апреле во время эвакуации с Донбасса уехало более 70 % населения. Это много. Но я знаю и таких , кто остался, например, из чувства патриотизма. Наверняка есть и те, кто ждет прихода россиян, но их мало. Я не видел аналитику, не знаю, сколько украинских граждан на оккупированных территориях пошли на сотрудничество с оккупационными властями. Но такие случаи есть , и они не единичны, в частности, среди представителей правоохранительных органов. Тут нечему удивляться: мы знаем, какими были последние 30 лет, что творила Россия и какое агентурное влияние она оказывала в Украине. РФ много над этим работала и тщательно готовилась к полномасштабной войне.
ОМ: Мы несколько раз переносили интервью , потому что Киев был обесточен и мы технически не могли связаться. Как изменялись настроения в Киеве — с начала полномасштабной войны и до настоящего времени?
ПА: Вспоминаю конец февраля. Киев пустовал , вокруг шла война. Я живу на Подоле, и там хорошо было слышно взрывы, выстрелы. Позже киевляне начали потихоньку возвращаться, и меня даже беспокоило, что в городе становится больше людей. Почему? Потому что, когда людей мало, четко понимаешь: идет война.
После одного из последних обстрелов я вышел вечером в город. На Подоле не было света , но один из баров, довольно популярный и среди местных, и среди иностранцев, работал. Посетители сидели в темноте на улице и пили пиво. Выглядело это странно, но ведь люди приспосабливаются к обстоятельствам. Точно так же и бизнес. Некоторые ведут себя ответственно: магазины переходят на частичное освещение , потому что собственники понимают, что нужно экономить. Но вот я иду дальше по Подолу и вижу банк: внутри ни одного клиента, а освещение — полное. Точно так же и с квартирами: в каких-то включена только одна лампочка, а где-то свет зажжен во всех комнатах. Я не вижу значительных изменений за последние недели. К сожалению.
ОМ: Люди часто говорят , что только после начала полномасштабной войны осознали, насколько сильно у них чувство дома по отношению к своим городам. Стал ли Киев для вас домом?
ПА: Киев стал моим домом намного раньше. Многие иностранцы , в том числе поляки, после переезда в украинскую столицу переживали романтический период очарования ею. У Киева есть шарм, особенная энергия. Но когда очарование проходит, некоторые моменты начинают раздражать. Именно тогда, как ни странно, понимаешь, что это и есть твой дом.
До 24 февраля у меня и мысли не возникало куда-то переехать из Киева или вернуться в Польшу. В начале марта , когда российская армия подошла к столице, остро встали другие вопросы: что делать, если она войдет в город? как продолжать работу? Мы говорили об этом с украинскими журналистами. И даже был момент, когда мы с коллегами жили впятером в одной квартире, так было удобнее: легче покупать воду, еду, можно арендовать одну машину на всех. Мы познакомились с соседями. И, наверное, каждый раз, видя, что мы куда-то уезжаем, соседи думали: вернутся ли они? Соседи ведь не знали, куда и зачем мы едем — а мы ехали, например, в Харьков. И каждый раз , когда мы возвращались, я видел в их глазах облегчение. Мне хотелось с ними говорить, как-то их успокоить. В начале марта, после пресс-конференции Зеленского, я сказал соседям, чтобы они не верили слухам, будто президент покинул Киев, потому что он здесь, я его вчера видел. Еще рассказывал им о ситуации в регионах. И это их успокаивало.
ОМ: Каким был ваш рабочий график после 24 февраля? Куда именно вы ездили записывать материал?
ПА: Для меня начало полномасштабной войны не стало неожиданностью. Я хорошо помню 23 февраля. Мы встретились с коллегами , которые в течение последних лет работали на фронте и разбирались в политике РФ. Все понимали , что вторжение неизбежно. Нас не покидали дурные предчувствия. С начала февраля я писал статьи, ездил по Донбассу. 19 февраля был на передовой в Луганской области, разговаривал с военными, аналитиками, местными жителями — никто не сомневался, что Россия вторгнется, но думали, что от этого пострадает только Донбасс.
Конечно , 24 февраля было особенно тяжелым днем. Я прошелся по своему району в Киеве, видел толпы людей с чемоданами, переполненные автобусы. Был хаос, никто не понимал, откуда именно россияне будут наступать, а они достаточно быстро продвигались к Киеву. Два дня спустя мы уже поехали работать в черте города. На одной из улиц увидели расстрелянную колонну. От боеприпасов и людей почти ничего не осталось. Не буду рассказывать в деталях, ужасная картина.
На Воздухофлотском проспекте в Киеве , неподалеку от Министерства обороны, стоял расстрелянный военный грузовик, возможно, российский. Тел я не видел, но было очень много крови. И неподалеку стояла украинская полицейская машина, расстрелянная и сгоревшая. Перестрелки, мертвые тела прямо посреди улицы, толпы людей, направлявшихся к вокзалу — так тогда было в Киеве.
Потом мы с коллегами поехали в Ирпень. А позже , уже в марте — в Одессу , Николаев, потом в Харьков. В Николаеве провели несколько дней. Ситуация там была очень тяжелая: неподалеку шли бои. Потом мы поехали в Вознесенск , освобожденный двумя днями ранее. И там я пережил первую ракетную атаку: российский самолет выпустил несколько ракет прямо над городом. В Харькове тоже была ужасная ситуация — взрывы не смолкали круглосуточно. Позже мы поехали на Донбасс. А впоследствии я начал делать репортажи с освобожденных территорий Черниговской , Сумской и Херсонской областей.
ОМ: Зависит ли реакция людей на войну от того , где они живут? Реагируют ли на нее на Донбассе иначе, чем, например, в Харькове?
ПА: На самом деле в последние годы лишь на относительно малой территории на Донбассе была угроза жизни людей. Славянск , Лисичанск, Северодонецк, Краматорск — эти города в последнее время активно развивались. И по уровню спокойствия не было никакой разницы между ними и городами в других регионах Украины. Конечно, люди там помнили 2014–2015 годы, но масштаб вторжения тогда ни шел ни в какое сравнение с тем, что было в феврале 2022-го. Местные жители в разговорах отмечали, что в 2014-м военные действия были короткими и куда менее интенсивными.
Открытием для меня стала Сумская область. Мне казалось , что я приехал под Львов , только на севере. Здесь я встретил много партизан, помогавших ВСУ, много патриотов из окрестных городов и сёл, которые меня неимоверно поразили.
ОМ: Сейчас журналистам очень трудно попасть на линию фронта из-за строгих ограничений. Как это влияет на информационное наполнение и освещение войны?
ПА: Существенно влияет. Я помню 2014 год , когда мы могли находиться на передовой, по сути, неограниченное количество времени, а сейчас это не так. Есть еще одна колоссальная разница между 2014 годом и 2022-м: количество иностранных журналистов в Украине. Сейчас их сотни, если не тысячи. Учитывая военные действия, конечно, лучше ограничить их нахождение на линии фронта. В особенно сложной ситуации находятся телевизионщики. Мне в этом плане значительно проще работать, потому что я пишу статьи и могу собрать материал, беседуя с людьми.
И нужно помнить , что это очень жестокая война. Много журналистов погибло. Поэтому пребывание на линии фронта — это еще и вопрос безопасности.
Однако , конечно, самое главное — соблюдение секретности военных операций. Мы видели, насколько это важно, на примере Харьковской области, когда за короткий срок была освобождена большая территория.
ОМ: Как в журналистских материалах удерживать баланс между фактажем и , скажем, поддержанием духа? Как строить информационную политику во время войны?
ПА: Я сторонник подачи фактов и освещения реальности. Понятно , что в условиях войны государство, которое защищается, использует свою пропаганду. Так и должно быть. Мне немного проще — все-таки я работаю для польских СМИ. Хотя этот этап войны для меня тоже тяжелый и совсем другой, чем в 2014 году. Я приехал в Украину в 2013-м на Евромайдан и остался. Тогда я еще не знал, сколько здесь пробуду, поэтому не принимал все слишком близко к сердцу. И вот на девятом году моей жизни в Киеве ко мне сюда пришла война, которую я не искал.
На этой войне каждый украинец уже потерял кого-то из друзей , родственников, знакомых. Каждый понимает цену победы и знает, что она дастся нелегко. Это война на выживание: или Украине быть как государству, или нет. Но Украина побеждает.
Журналисты должны освещать события как они есть. С одной стороны , материалы не должны быть пугающими, но с другой — надо говорить, что война может не закончиться быстро и просто. В этом плане мне нравится подход Насти Станко с «Громадського».
Конечно , обязательно нужны и материалы, которые поднимают дух. Помню разговор двух пожилых женщин в Балаклее Харьковской области, когда одна говорила другой: посмотри, какие наши военные красивые, какая у них форма! Она гордилась уже самим видом украинской армии. Но не стоит впадать в ура-патриотизм, потому что мы понимаем, что такое Россия. Силы у нее еще остались, и в ее планах, по сути, ничего не изменилось.
ОМ: Как эта война изменит или уже изменила украинское общество?
ПА: Тьма-тмущая русскоязычного контента , существовавшего еще год-два назад, просто исчезла. Все российское попадает под раздачу. Сейчас перед украинской культурой открылось огромное поле перспектив, и мне кажется, что это уже необратимый процесс. Возникает естественный для многих вопрос: зачем нам вообще русский язык? Конечно, есть русскоязычные украинцы, в том числе среди военных, и это нормально. У многих остаются родственники в России. Но те, с кем я общался, говорят, что больше никогда туда не поедут. Это большая трагедия для таких семей, потому что все связи разорваны.
Очень много изменений происходит на местах. Например , в Николаеве был Театр русской драмы, но после 24 февраля коллектив обратился с соответствующими документами к властям, и слово «русской» исчезло из его названия. Стоит ли отменять всю российскую культуру? Не знаю. Я, например, когда-то очень интересовался роком, альтернативной русской музыкой, смотрел российские фильмы. Но с 2014-го года не могу ни их музыку слушать, ни фильмы смотреть.
ОМ: И мир эта война тоже изменит?
ПА: Изменения уже происходят. Например , сейчас в Украине сотни мировых редакций открывают свои корпункты. Раньше меня очень возмущало, что, например, американские СМИ воспринимали события в Украине через призму своих редакций в Москве. Они либо писали из российской столицы о том, что происходит в Украине, либо отправляли в Украину сотрудников московской редакции. Теперь все изменилось, и это большой плюс. Это означает, что Украины станет больше на страницах мировых СМИ, — так будет и после войны.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
