За несколько дней до конца 2022 года мне написал Щепан Твардох с неожиданным вопросом: не мог бы я отредактировать статью о нем в украинской Википедии? Щепан собирался везти пикап для украинской армии , оформлял журналистскую аккредитацию и случайно наткнулся на статью о себе. В разделе «политические взгляды» сообщалось:

Википедия

Щепан Твардох — сторонник автономии Силезии , не считает себя поляком и критикует власть современной Польши в связи с притеснением движения за силезскую автономию; после заявлений на эту тему прокуратура Польши завела на писателя дело за «публичное оскорбление Польской республики».

Все это правда , писал Щепан, я не прошу что-то замалчивать или удалять. Но на случай, если какой-то пограничник решит меня проверить, хотелось бы дополнить раздел о политических взглядах и другими моими взглядами.

«Другие взгляды» были известны: с самого начала российского полномасштабного вторжения Твардох постоянно писал на польском и немецком материалы в поддержку Украины , в частности разбирал и опровергал тезисы, которыми Россия в течение десятилетий заполняла информационное пространство. И вот после десятков статей и колонок, после огромного количества переданной гуманитарной помощи возник вопрос о разделе «политические взгляды» в украинской Википедии. И в соединении этих двух граней польского писателя очень много про центральноевропейскую идентичность в целом.

Щепан Твардох передает машину украинскому военному. Источник: Щепан Твардох / фейсбук

Силезия и приграничная идентичность

Щепан Твардох родом из Силезии , он пограничный автор по происхождению, и раз за разом описывает в книгах социальные, национальные, классовые и политические пограничья — даже когда он помещает действие в центр Варшавы. Где бы ни разворачивался сюжет, в тексте всегда присутствует Силезия. Как место действия, как родные края, как прошлое, как невоплощенная идея или как метафора всех пограничий. Сам Твардох говорит, что его творчество в значительной мере опирается на семейный опыт, на опыт близких, — он один из тех «историков третьего поколения», которые сегодня, каждый по-своему, говорят об опыте XX столетия, который замалчивался в тоталитарных режимах.

Силезская история тесно связана как с Польшей , так и с Германией — отсюда длительная и часто кровавая борьба разных идентичностей на родине автора: в одной семье оккупанты могли легко встречаться с оккупированными, соотечественники всегда оказывались по обе стороны баррикад. Однако на этой странице мировой истории в мейнстрим никогда не попадала оптика самой Силезии, ее самость, которую целый край в свое время вынужден был искать за пределами дома. Речь всегда шла о судьбе, уготованной этому краю в составе больших государств.

Герой Твардоха всегда похож на литературу того времени , в котором происходит действие — это современный человек не без добродетелей, но с преобладающими недостатками. Он способен на многое и действительно нужен каждому, кто самостоятельнее него — как поддержка. Простой силезский рабочий становится главной надеждой и для немцев, и для поляков. Оторванный от корней аристократ из Силезии — единственный на всю оккупированную Варшаву, кто может стать одинаково своим и для нацистов, и для подполья. Без его присутствия в нужном месте в нужное время не повернутся шестеренки истории, однако и сам он не способен рассудить реальность, в которой оказывается. Он действует не в собственных интересах, а в интересах тех, кого добровольно ставит выше себя. Потребность в высшем ориентире, в нравственном и историческом наставнике — вечная трагедия этого героя.

Обложка журнала «Иностранная литература» , где был опубликован роман «Морфий». Источник: пресс-материалы

Силезия у Твардоха неизменно связана с Авторитетом: с превосходством родителей над детьми , мужчин над женщинами, горожан над рабочими, шляхты над простолюдинами, немецкой речи над польской, а их обеих — над силезской. Герои Твардоха постоянно переживают отчуждение от права быть собой. Константин Виллеманн, главный герой романа «Морфий» (Morfina, 2012), зависит от матери, которая несколько раз меняет национальную идентичность, он подражает ей, потому что не способен стать кем-либо самостоятельно. Алоис Покора трепещет перед богатой немкой, он не способен обрести покой с девушкой из своего социального круга; его мазохизм — ощутимо политического свойства: унижения требует не его сексуальность, но сама его идентичность.

Авторитет — это приманка , воплощенная жажда власти, а одновременно — то, что легко уничтожает простого человека, когда того требует большая история. Попав на перекрестки истории, «человек без примет» у Твардоха вынужден делать выбор значительно чаще, чем ему доводилось раньше: выбор языка, политических взглядов, веры. Люди из высших слоев общества будто рождаются в свою идентичность, а пограничный герой должен ее доказывать каждую секунду своего существования. Каждое слово, каждая мысль — политический манифест, мотивационная речь о праве принадлежать к широкой общности, но никогда к той общности, какую герой определяет себе сам.

Героем Твардоха движет страх окончательности — боязнь слишком привязаться к какой-то ценности , слишком серьезно ее принять, чрезмерно довериться какой-то одной стороне, хоть бы и собственному разуму. Он избегает всякого выбора, сознательно упускает каждую возможность стать собой, наблюдает себя «как бы глядя на лист , несомый течением реки. Было это упоительно: не думать за себя, и не в том суть, что я подчинялся приказам. Суть в том скорее, что несла меня история, я был ее частицей, молекулой воды в потоке, что внезапно перевалил через горный порог и рушится вниз. Если я втискивал лицо в траву, армия "Познань" втискивала лицо в траву. Когда стреляли в меня, то стреляли в генерала Кутшебу, а когда стреляли в Кутшебу, то стреляли в Польшу. Я был людской массой». Щепан Твардох, «Морфий», пер. Сергея Морейно.

В поисках воспитания

Еще со времен романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» Иоганна Вольфганга Гете центральноевропейская литература любит наблюдать за становлением персонажа и за его поисками своего места в жизни. Долгий XIX век прошел под знаком воспитательного романа , формировавшего новые поколения вплоть до краха старых форм и идей в Первой мировой. XIX век в Центральной Европе — хронотоп империй, эра «великих историй» о великих свершениях. Первая мировая оставила в европейском обществе бесчисленные расколы, которые лишь углублялись гражданскими конфликтами, и из этих расколов сумели зазвучать более обособленные голоса малых наций и этносов.

Твардох постоянно пишет роман воспитания , где главный урок преподает война. В «Вечном Грюнвальде», который можно назвать его последним фантастическим романом, война между двумя идентичностями — это единственный урок, который необходимо усвоить герою. Но в реальном мире, за пределами машинерии инкубаторов Вечного Грюнвальда, нас окружают культура и социум. Представления о приличии и принадлежности.

И в этом мире многочисленных и разнообразных привязанностей герой в конце концов находит преимущественно нигилизм. Мало какая ценность заслуживает того , чтобы провозгласить ее высшей. Такие ценности есть у людей вокруг, но у них на героя свои планы, они не могут позволить ему быть просто ничем, они требуют принятия. Модерный герой не имеет права на спасительное небытие, он обязан быть кем-то, но не может стать собой. Бывший коммунист или прусский офицер, польский бонвиван или еврейский боксер — все они одиноки в невозможных поисках окончательного себя.

Стоит предположить , что нынешняя наша война не предлагает историю, в которой у этих поисков может быть определенный финал. То, что можно было бы романтически назвать «сменой исторических эпох». Особенно для тех, кто понимает историю и политику наших краев. Мы переживаем преодоление прошлого и обретение собственного голоса на мировой арене — пусть и самым тяжелым из возможных способов. Это ценность, которой герои пограничий — в том числе украинские — часто были лишены: возможность говорить за себя, действовать за себя и, в конце концов, воевать за себя.

С украинской перспективы Твардох говорит голосом посредника: невоплощенные в Силезии политические стремления , которые так часто становятся предметом чаяний его героев, он может легко проговаривать для немецкой публики на более понятном ей языке. Его голос — по крайней мере, в литературе — это голос субалтерна население колонии, исключнное из социальной иерархии метрополии немецкого мира. Он сокращает дистанцию между схожим опытом Украины , Польши и, в частности, Силезии в XX веке и радикально отличающимся немецким опытом этого периода.

Изнутри польской литературы Твардох , кажется, предлагает деконструкцию ее собственного национального мифа про патриотизм и солидарность межвоенного периода. Миф этот особенно близок нам сегодня, настолько, что попытку его деконструкции некоторые в Украине могут воспринять как нападки на собственные политические идеалы. Автор, описывающий сепаратную локальную идентичность — можно еще и так прочитать Твардоха в современной Украине.

Но если уж и искать выводы из такого прочтения , нужно, наверное, остановиться на том, что история — такая, какая была. Что не существовало исторически предопределенных империй и исторически предопределенных колоний, а скорее были те, что имели возможность реализоваться как субъекты, и те, которым такой возможности не представилось. Что — хотя это страшный трюизм для Европы в целом, а не только для нашего закутка — можно быть и оккупантом, и оккупированным. И метрополией, и провинцией. Строить империю и подвергаться в ней унижению. Это центральный парадокс XX столетия, который до сих пор мешает взаимопониманию в уже снова не мирной Европе.

Несмотря на то , что все написанное в той статье в Википедии было правдой, Твардох на удивление популярен в Польше. Думаю, именно из-за общности опыта. Из-за всех трудностей XX века, который для нас в определенном смысле еще не закончился, как XIX век не закончился вплоть до Первой мировой, которая — у Твардоха — будто сотворила мир заново. Его голос — это тот самый обоюдоострый голос, обращенный ко всем сообществам, которые в составе империй были обречены стать собственными палачами и жертвами. Мрачный голос периферии, которая ищет собственный центр тяжести.

Перевод с украинского Валентины Чубаровой