Евгений Климакин: Ты 15 дней пробыла под полной российской оккупацией. Расскажи об этом.
Юлия Панкова: 24 февраля я была в Киеве , на левом берегу. В 6 утра услышала взрывы, но не поверила, что началась война. Минут через 10–15 позвонила мама и сказала: «Юля, нужно собираться». Я за 10 минут упаковала чемодан. Когда над головой пролетели два истребителя, я поняла: война действительно началась. За 4,5 часа я проехала около 50 километров. Почти час стояла в очереди за топливом. Было очень страшно, поэтому я постоянно с кем-то говорила. Звонили друзья из Вашингтона, Бостона, Нью-Йорка. Из разных европейских стран, из Грузии. Поддерживали как могли.
ЕК: Ты ехала к родителям?
ЮП: Да , к ним, в деревню под Гостомелем. Заехала на заправку , но у меня заблокировались карты, и я меняла евро у каких-то людей. Накануне я купила букет мимозы и взяла его с собой. Война — а я еду к родителям с цветами. Я не понимала всей серьезности ситуации, не представляла себе, что буквально через два часа мы засядем в этой деревне и не сможем выехать еще две недели. Не купила ни круп, ни картофеля, ни воды. Так и приехала. Часов в 12 часов папа поехал в магазин за водой, но сразу вернулся, потому что увидел военные вертолеты над деревней. Это было по-настоящему страшно.
Я пыталась отвлекать маму. «Давай-ка ты чем-нибудь займешься. Обустрой нам , пожалуйста, подвал». Она начала сносить туда подушки, какие-то матрасы. В первый день еще была связь и свет. В подвале мы поставили обогреватель, и там было более-менее тепло, градусов 13–14.
25 февраля к нам приехали друзья , которые оказались прямо на передовой: возле их дома в деревне, где они жили, уже стояли «Грады». Друзья были с нами все последующие дни.
ЕК: Как вы поддерживали связь с миром?
ЮП: Я стояла у нас дома на втором этаже , на подоконнике. Телефон нужно было держать под потолком, чтобы поймать сеть. Страшно было находиться у окон, потому что не знаешь, когда бахнет. В первые дни мы каждые пять минут бегали в подвал, и там было более-менее спокойно. Чуть позже как-то адаптировались и поняли, что если истребитель пролетает, то по нашему дому не ударит. Но было очень страшно, когда пролетали крылатые ракеты. Или когда на газоне мы увидели обломок «Града». Или когда заметили круглые метки для авиации и вещество, которым их наносили.
Еще была большая проблема с водой , но самая серьезная — с лекарствами. Потому что у нашего друга диабет, и от стресса у него сильно скакал сахар. Я пыталась готовить какие-то отвары из корицы, чтобы хоть как-то нормализовать его уровень, но это не сравнится с настоящими лекарствами. Кроме того, у нас в семье есть гипертоники, которым нужно ежедневно принимать соответствующие лекарства, а они закончились.
В соседнем доме в первый же день поселилось пять семей. Они думали , что так будет безопаснее, а тут начался настоящий ад. Там был пятимесячный младенец, у его мамы не было грудного молока, а смесь закончилась. Мы пытались выходить в деревню и где-то искать коровье молоко, потом его кипятили. У малыша началось страшное отравление, никто не знал, как ему помочь. Ребенок угасал на наших глазах.
ЕК: У вас не было света , газа, воды?
ЮП: На второй день исчезло отопление и свет. На шестой-седьмой отключили газ. У нас дома есть декоративный камин , и я стала печь в нем хлеб. Можешь себе представить? Это уже на 11-й день, когда не было хлеба, мужчины попросили испечь. У меня были какие-то дрожжи. Хлеб получился такой обугленный, невкусный, но зато дрожжевой. Еду мы готовили на дровах.
Поскольку электричество пропало , насосы не работали, и мы остались без воды. У нас был генератор, не очень хороший, но как-то действовал. Мы включали его на полчаса в день, чтобы набрать воды — технической, в ванну. Потом ее кипятили. Выхода другого не было. Такая вода — плохая, но лучше пить воду хоть из лужи, чем не пить вообще.
На восьмой день мы начали искать зеленые коридоры. Я проверяла информацию из Бучи , Ирпеня , Бородянки в телеграм-каналах и там прочла , что убили нашего друга Юру Прилипко, который был в Территориальной обороне и раздавал людям еду. В другой деревне расстреляли другого еще одного знакомого. Я смотрела видео с белым расстрелянным автомобилем в Ирпене, на улицах, по которым обычно ездила, что-то покупала, где отдыхала. Я смотрела видео, как в Гостомеле расстреляли на перекрестке семью — и узнала эти улицы. Это заставляло задуматься о том, что выезжать небезопасно.
ЕК: Где вы брали еду?
ЮП: Счастье , что у нас в деревне очень хорошие отношения с местными. Они поделились картошкой — вынесли из погреба целый мешок. Накануне россияне разбомбили в селе курятник, ограбили два магазина, и люди поняли, что оставшийся у нас рыбхоз нужно открыть и раздать рыбу. Мне досталась огромная форель. Я очень ценила эту помощь. А еще нам дали молоко и какую-то закваску на блины.
Мне от бабушки передался страх голода. Я всегда по жизни , сколько бы у меня в тарелке ни было еды, съедаю все до конца. Это такое украинское… Мой папа — охотник. И он прикармливал косуль — не для того, чтобы убить, просто ему нравилось, когда они приходили, ели. В ста метрах от дома, в лесу, папа построил им кормушку и оставлял в ней кукурузу и просо. Последние пять лет он их не трогал — на это нужны лицензии, разрешения. Но представь себе, насколько я боялась, что мы умрем от голода, если думала: слава богу, у папы есть ружье — если что, он убьет косулю и мы ее съедим. Мозг просчитывал разные варианты, потому что это действительно была гуманитарная катастрофа. Один мой друг, прошедший много войн, сказал, что в первые дни войны важно принять, что она может длиться не день или два, а, возможно, месяц. Вы должны настроиться психологически.
Юлия Панкова. Источник: Юлия Панкова / ФейсбукЕК: Какая температура была там , где вы спали?
ЮП: В подвале — пять градусов.
ЕК: А вы спали в одежде , куртках?
ЮП: Я в прошлом году купила термобелье на сильные холода , так что мне было тепло, только нос замерзал. А отец и мать спали в нескольких кофтах и дубленках. У меня такая голубая шапка для сноуборда — я проходила в ней все 15 дней. Я ее называю ооновской спасательной шапкой, потому что она голубая в горошек. Я еще тогда заболела, приехала к родителям с температурой под 40, но в той стрессовой ситуации ничего не замечала. В первый же день мы позаклеивали все окна и задернули шторы.
ЕК: Делали вид , что в доме никого нет?
ЮП: Да.
ЕК: А оккупанты вошли в вашу деревню?
ЮП: Они вошли даже в мой дом. 8 марта мы пригласили своих соседей (двух девушек) , сделали какой-то суп, немного посидели. Папа где-то даже откопал три подснежника. И вот я вижу в окно, как в мою машину заглядывают военные. В бронежилетах, шлемах и камуфляже. Девчонки возились на первом этаже, я была на втором. Я спускаюсь и кричу: девчата, военные у наших машин. И только я это произнесла, как они вошли с трех сторон: с двух входов и через подвал. Это было примерно как на видео со спецназовскими захватами.
Я вышла первая , дрожала. Их было человек 12-15. Двигались они очень быстро. У них были заряженные подствольники. Я понимала, что они в любой момент могут их использовать. Они забрали три телефона и охотничье оружие. Один говорит: а твой телефон где? Я его перед этим укрыла между полотенцами, чтобы он не замерз. Тот продолжает: показывай. Ладно, думаю, покажу. И показываю. А у меня 13-й айфон. И он говорит: ты понимаешь, что у тебя самый дорогой телефон? Спрячь его.
ЕК: И отдал?
ЮП: Да. И добавил: другие придут — не показывай. Мама начала плакать и спрашивать , когда это все закончится. Один из кадыровцев говорит: вы даже не представляете, как мы хотим, чтобы это закончилось, мы хотим вернуться домой. Так это было. Меня бил колотун, но на вторую-третью минуту я увидела, что они вроде бы не собираются нас убивать.
ЕК: А как ты поняла , что это кадыровцы?
ЮП: Спросила , откуда они, и они ответили, что из Грозного. По внешности — кавказцы. Между собой говорили по-чеченски. Они пробыли в нашем доме около 30 минут, забрали три телефона, сим-карты. Сказали, что не будут нас трогать, ничего нам не сделают.
ЕК: Как ты думаешь , почему в других местах они убивали и мародерствовали, а с вами повели себя по-другому?
ЮП: Нам повезло. И тогда , и позже. Мне люди пишут: Юля, а как вы проехали три вражеских блокпоста? Они не верят. Я и сама не верила. Когда мы решили ехать, было 10 марта. Мама того больного ребенка пошла к россиянам на блокпост. Говорит: выпустите меня, пожалуйста, с ребенком. Они: мы тебя выпустим, но как дальше будет — гарантировать не можем. Она вернулась, ее муж говорит: здесь оставаться нельзя, ребенок не выдерживает, мы психологически тоже не выдерживаем, нужно ехать. Я тогда понимала, что здесь мы можем умереть. Это был первый день, когда открылись зеленые коридоры. Вот почему и они, и мы решили уезжать.
Российские военные сказали сделать из простыней и швабр белые флаги. На руки мы должны были надеть белые нашивки. Они даже одной женщине , которая приходила договариваться, повесили белый бинт на руку. Предупредили, что нельзя одеваться в черное. Я еще заранее сняла тонировку с окон машины.
Я решила ехать с мамой на переднем сиденье , а отца мы усадили на заднее. Три машины в колонне, с флагом. С белыми повязками, в белой одежде. Я была еще в такой розовой кофточке, чтобы они понимали, что я девушка, и в голубой шапке. Мы ехали и молились, читали 90-й псалом.
У меня есть история о прадеде. Немцы взяли его в плен и уже начали расстреливать пленных , а прадеда за 10 минут до расстрела увели. Он тогда читал этот псалом и чудом божьим спасся. Мама всем написала от руки эту молитву, и мы ее приложили к сердцу.
ЕК: Страшно было?
ЮП: Да. Первый блокпост находился в самой деревне. Там стояло очень много и техники , и людей. Они нас пропустили, потому что, насколько я понимаю, узнали меня в той моей шапке. Рукой так махнули, типа — езжай, езжай. На втором блокпосте стоял испуганный мальчик лет 20, а рядом — мужчины азиатской внешности. Осмотрели наш багажник, я рассказала, что в машине сидят родители с собаками, и они пропустили.
К третьему блокпосту недалеко от Бородянки мы не подъезжали , повернули направо. Страшно было на открытом пространстве, в полях. Потому что, проезжая через них, мы слышали «Грады». Это такой опыт: ты уже понимаешь по звуку, когда пролетает вертолет, когда военный самолет, истребитель или крылатая ракета. Знаешь, как разрывается вакуумная бомба.
За 15 дней я научилась различать все эти звуки. Страшнее всего , когда летит ракета и меняется звуковая волна, а ты не понимаешь, где она бабахнет. Однажды папа прямо над головой увидел крылья ракеты. Когда она летит, есть две секунды, чтобы успеть сбежать в подвал.
ЕК: Какая ситуация у твоих друзей?
ЮП: Одна подруга не смогла похоронить маму. Ей было 85 или 86 лет. Она жила в самом Гостомеле в доме престарелых: уже больная-больная была , поэтому ее туда поместили. И на второй день полномасштабной войны она умерла. Мы пытались связаться с руководителем этого учреждения, с моргом, клиниками, чтобы хоть как-то ее вывезти. Но ничего не получилось. Каждый день наша подруга Лиля вставала и говорила: слава богу, что сейчас на дворе не плюс. Потому что тело могло дольше сохраняться при минусовой температуре. Тело лилиной мамы поместили в пакет и положили на скамейку. А потом пакетов стало четыре: две женщины и два мужчины. Они очень долго там лежали.
ЕК: Как ты сейчас себя чувствуешь?
ЮП: Я сейчас в относительной безопасности на западе Украины. У меня смешанные ощущения. Сначала я пробыла две недели под оккупацией и чувствовала вину , что не помогаю. Сейчас я в безопасном месте, но понимаю, что и сюда может прилететь. Сплю по два часа в день.
Я не могу спокойно жить , потому что тысячи людей находятся в ужасающих условиях. Множество людей потеряли своих родных, детей, женщин, многие не могут похоронить близких.
ЕК: Что такое война?
ЮП: Полное изменение ценностей , концентрация на жизни. Переживание невероятного страха и принятие возможной смерти. Адаптация к нечеловеческим условиям. Невероятная важность людей, живых тел рядом. Важность бытовых моментов, когда ты можешь почистить зубы и радуешься уже этому. Я уж не говорю о душе или других вещах.
ЕК: А ты , когда там сидела две недели, готовилась к смерти? Думала, что это может произойти в любую секунду?
ЮП: Я понимала , что нас могут просто расстрелять. Сидела и думала о том, что у меня была такая интересная жизнь и что мне не нравится этот день, потому что он может стать последним. Он такой дурной, все бегают… Но мы вот вместе, семьей — или выживем, или нет.
ЕК: Сейчас говорят о невероятном единстве украинцев. Ты это почувствовала?
ЮП: Люди очень сильно чувствуют поддержку. Помню , как нам давали еду, воду, молоко. Люди сейчас бросают имущество, машины — все, что до сих пор, на протяжении жизни, собирали. Сейчас главное — жизнь. Все остальное восстановится.
С одной стороны , все в сильном стрессе, срываются. Я прямо чувствую, как это напряжение можно разрезать ножом. Но с другой стороны, люди стали добрее, более чуткими. Мы как обнаженный нерв, но благодаря этому заботимся друг о друге.
Мы сейчас купили молока неподалеку , в соседнем доме. А вчера нам женщина наделала гуцульских голубцов, таких маленьких. Мама и папа приехали в обычных кроссовках, потому что некогда было собрать теплые вещи. А здесь нам все дали. Мы никогда так не радовались подаренным свитерам и тому, что нам тепло. Они старенькие, но так греют.
ЕК: Каким видишь будущее?
ЮП: Теперь я ничего не боюсь! У меня в доме были кадыровцы , я уже почувствовала страх смерти. Смирилась, приняла ее, мысленно умерла, после чего стала сильнее. Я понимаю, что не страшно потерять дом, не страшно потерять работу. У меня есть жизнь, руки, ноги, моя семья. Мы, украинцы, всё восстановим.
ЕК: Ты рассказывала , что 24 февраля приехала к родителям с мимозой. Долго она прожила?
ЮП: Слушай , она не завяла. Все время была с нами, мы делились с нею водой. Она все еще ждет нас там.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
