Гжегож Майхшак. Фото: Юрий Друг / Новая ПольшаВалентина Чубарова: Помните ли вы 13 декабря 1981 года?
Гжегож Майхшак: В момент ввода военного положения мне еще не было 13 лет, я жил под Варшавой, в Зомбках. 13 декабря я пошел в костел за облаткой, тонкий хлебец из муки и воды, который по традиции едят на Сочельник и первое, что я помню о военном положении — это военные транспортеры, едущие в сторону Варшавы. Второе воспоминание такое: я тогда занимался футболом в спортивном клубе, и тренер сказал, чтобы, если за нами погонится милиция, мы убегали, потому что стрелять скорее всего не будут, но могут забить насмерть. Это было через какое-то время после смерти варшавского старшеклассника Гжегожа Пшемыка, зверски избитого в отделении милиции в Старом городе.
Я был очень юным, поэтому моя первая мысль 13 декабря была, что, наверное, продлят зимние каникулы. Поэтому я радовался — но отчетливо помню, какими грустными были родители, потому что что-то закончилось. Закончилась прекрасная эпоха, которую называют карнавалом «Солидарности».
ВЧ: Почему военное положение ввели именно в этот момент?
ГМ: Почему в ночь с 12 на 13 декабря 1981 года? Мне кажется, что до середины октября это не было возможно по двум причинам. Первая — это Станислав Каня, который именно до этого момента был первым секретарем партии. Эту должность он занял в сентябре 1980 года, сменив Эдварда Герека, и у него была своя концепция завершения польского кризиса. Она заключалась в том, чтобы постепенно взять «Солидарность» под свой контроль при помощи административных действий, главным образом при участии Службы безопасности.
Но уже в сентябре 1981 года оказалось, что эта стратегия не приносит нужного результата. И именно тогда власти, пожалуй, серьезнее всего примерялись к тому, чтобы ввести военное положение. После окончания первой части Первого Всепольского съезда «Солидарности», который был своего рода подобием свободного сейма, в руководстве страны произошел конфликт из-за разницы подходов между Каней и премьер-министром Войцехом Ярузельским, его ближайшим соратником. Политбюро приняло решение, что военное положение не будет введено, но Ярузельский, который был также министром обороны, за спиной Кани продолжал приготовления, и когда Каня об этом узнал, то случился скандал. Ярузельский обвинил Каню в предательстве, а Каня якобы сказал: «Это будет величайший позор в истории Войска Польского, если с его использованием будет введено военное положение».
Вторым же фактором, который довольно долго сдерживал инициаторов военного положения, был страх общественного сопротивления. И в этом смысле очень интересен рассказ Адама Кшиштопорского, тогдашнего вице-министра внутренних дел. Во время одного из совещаний Ярузельский спросил его: что будет, если мы сейчас введем военное положение? Тот ответил, что не будет хватать гробов и понадобится сто тысяч простыней.
У «Солидарности» была настолько большая поддержка, что власти боялись провала операции по введению военного положения. Речь идет о так называемом варианте №3, который принимали во внимание по меньшей мере начиная с марта 1981 года: согласно ему в ответ на введение военного положения «Солидарность» организует всеобщую забастовку, люди выходят на улицы, атакуют партийные здания и госучреждения, в результате чего, цитирую, «не исключается помощь войск стран Варшавского договора». То есть согласно этому сценарию введение военного положения оканчивается неудачей, оканчивается «братской помощью».
ВЧ: Интересно, ведь часто приходится слышать, что военное положение было введено для того, чтобы избежать советской интервенции, но, как вы говорите, все наоборот: как раз военное положение могло спровоцировать такую реакцию. Это было самым большим опасением властей?
ГМ: Да. У Кани был такой документ, в котором говорилось, что в случае интервенции дело дойдет до создания Польского подпольного государства. Польским подпольным государством назывались действовавшие скоординированно политические, военные и гражданские структуры в период немецкой оккупации. Предполагалось, что молодежь — как во время Варшавского восстания — бросится с бутылками с бензином на танки и что число жертв может достигнуть 500 тысяч. Каня, разумеется, очень этого боялся и был противником силового решения. Но Войцех Ярузельский был готов раздавить «Солидарность». Цитируя его выступление через несколько месяцев после введения военного положения, «был задавлен на корню государственный переворот, который должен был ударить не только по Польше, но и по всему соцлагерю во главе с Советским Союзом».
Так что военное положение готовилось в тесном сотрудничестве с русскими. Парадокс заключается в том, что они, разумеется, настаивали на скорейшем окончании «польского кризиса», но их собственная позиция, их нежелание дать гарантии оказания «братской помощи» привело к тому, что Ярузельский, на самом деле до последнего момента гамлетизировал.
ВЧ: Почему СССР не хотел дать такой гарантии?
ГМ: Он не хотел этого делать потому, что для него цена интервенции была бы слишком высокой — цена в прямом смысле слова, но также и политическая, и экономическая. Было не только опасение, что повторится Афганистан, то есть что войска надолго «застрянут» в другой стране, но и также страх, что коммунистам угрожает эффект домино, то есть бунт других стран соцлагеря, а потом — закавказских и прибалтийских республик. Кроме того (об этом факторе часто забывают), это был очередной год, когда запасы зерна в Советском Союзе, мягко говоря, не соответствовали ожиданиям, поэтому Кремль должен был закупить его на Западе, а силовая операция, ясное дело, привела бы к санкциям и это было бы невозможным. Так что цена возможной интервенции для Москвы действительно была очень высока.
Танки в Польше во время военного положения. Источник: ВикипедияВЧ: То есть сейчас у нас есть уверенность, что этой угрозы «братской помощи» не было?
ГМ: Конечно, есть сторонники тезиса, что нам грозила интервенция, они ссылаются на пример Афганистана. Мы, историки, можем приводить факты, говорить, что этой угрозы не было, что парадоксальным образом как раз военное положение могло спровоцировать интервенцию, но прежде всего об этом свидетельствуют показания Станислава Кани, то есть тогдашнего человека власти. Он утверждает, что угроза интервенции была наиболее реальной в декабре 1980 года, что это могло также произойти в марте 1981-го, но позже уже нет. Это его слова перед судом по делу о введении военного положения в 2011 году. Он добавлял, что интервенция была возможна в двух случаях — неудачи операции введения военного положения либо выхода Польши из Варшавского договора, чего никто не планировал.
Так что власти Польской Народной Республики прекрасно понимали, что интервенция нам не грозит, но циничным образом манипулировали мнимой угрозой этой интервенции.
Лучшее доказательство тому — миссия главы Генерального штаба вооруженных сил и вице-министра обороны ПНР Флориана Сивицкого. В начале декабря 1981 года он едет на совещание министров обороны стран Варшавского договора и от имени Ярузельского предлагает поправку в текст финального пресс-релиза: «Комитет министров обороны выразил свою обеспокоенность развитием ситуации в ПНР, вызванной подрывной деятельностью антисоциалистических сил, которое затрудняет исполнение союзнического долга Объединенных вооруженных сил стран Варшавского договора и заставляет предпринять определенные шаги с целью обеспечения общественной безопасности в социалистической Европе». Такая формулировка была недвусмысленной угрозой интервенции. Угрозой, которую Николае Чаушеску (его проинформировал румынский министр) воспринял как прямое предупреждение. Это предложение не проходит, потому что румыны выступают против; их поддерживают также венгры. Сивицкий при помощи русских пробует переубедить министров обороны этих двух стран, но безуспешно. Так что аргумент об угрозе интервенции — это просто поиск оправдания.
Задокументированы просьбы Войцеха Ярузельского, которые он повторял до самого конца в ночь с 9 на 10 декабря 1981-го — о них идет речь в заметках Виктора Аношкина, адъютанта главнокомандующего Объединенными вооруженными силами стран Варшавского договора Виктора Куликова, этот факт подтверждают и документы Политбюро ЦК КПСС. Речь идет о просьбах помочь в случае неудачи операции по введению военного положения.
ВЧ: Удивительно, что, несмотря на эти факты, до сих пор существует идея, что военное положение было спасением от интервенции.
ГМ: Уровень знаний о тех событиях очень невысок, о некоторых вещах знает даже мало кто из историков. И главный миф — как раз то, что военное положение было меньшим злом, что оно позволило избежать интервенции. Парадокс ситуации заключается в том, что неудача операции по введению военного положения угрожала интервенцией, которой Москва пыталась избежать, но, с другой стороны, она очень сильно давила на польских коммунистов, потому что, из-за высокой цены для себя, хотела разрешить ситуацию их руками.
Тут есть еще такой интересный факт. Тогда на каждой улице висело оповещение о введении военного положения, это был самый известный документ. И представьте себе: это оповещение было напечатано в августе 1981 года в типографии КГБ СССР, причем у советских товарищей были замечания к графике и шрифтам, которые были по их предложению изменены. Это показывает, насколько тесным было сотрудничество.
ВЧ: Вы говорили, что весной 1981 года власти не могли ввести военное положение, потому что тогда это могло бы кончиться неудачей. В течение следующих месяцев «Солидарность» ослабла?
ГМ: Да. В сущности, пиком ее популярности был март 1981 года, так называемый Быдгощский кризис. Тогда представителей «Солидарности крестьян-единоличников» отдельная организация, близкая к «Солидарности» пригласили на заседание Воеводского национального совета в Быдгоще, чтобы обсудить вопросы, связанные с крестьянством и профсоюзами. Однако прямо перед тем, как должны были перейти к этому пункту, заседание было внезапно прервано. Представители «Солидарности» решили остаться в зале, через какое-то время туда ворвалась милиция и избила их, особенно сильно — главу местного отделения Яна Рулевского.
Это спровоцировало крупнейший кризис, который закончился подписанием так называемого Варшавского соглашения — тогда профсоюз, в частности, отменил запланированную всеобщую забастовку. Вероятно, как раз тогда были основания бояться интервенции, тем более что именно в это время в Польше проходили совместные учения войск стран Варшавского договора. Это был момент пика популярности «Солидарности», когда за ней, по сути, стояла вся страна, включая многих членов партии.
И тогда же власть всерьез рассматривала возможность введения военного положения, этот вопрос обсуждался на заседании Политбюро. И тут, кстати, есть интересный момент относительно этой мнимой советской угрозы: из восточногерманских документов следует, что учения войск стран Варшавского договора были продлены по просьбе польских товарищей. Прекрасный элемент давления на «Солидарность», правда?
ВЧ: Почему после этого поддержка «Солидарности» стала падать?
ГМ: Она падала по двум причинам. Во-первых, «Солидарность» была не в состоянии оправдать больших надежд, которые на нее возлагали, а во-вторых утрате популярности способствовала деятельность властей, так называемая тактика отдельных конфронтаций, использовавшая по меньшей мере с декабря 1980 года. Она заключалась в целенаправленном провоцировании конфликтов, напряжения, забастовок и одновременно — пропагандистском ударе по «Солидарности». Недаром позже говорилось, что «военное положение спасло Польшу от губительных для страны забастовок, от анархии, от конфронтации, к которой стремится “Солидарность”». А в октябре 1981-го Чеслав Кищак, министр внутренних дел, сказал: «Нужно подставлять противника, провоцировать напряжение, новые и новые забастовки, потому что они дадут предлог для введения военного положения». Затем он также использовал страшилку об интервенции.
Таким предлогом стало заседание президиума Всепольской комиссии «Солидарности» и глав региональных отделений 3 декабря. Оно проходило в трудной, напряженной ситуации: любые переговоры с властью кончаются неудачей (она говорит «нет» без объяснений), готовится (о чем известно оппозиции) закон о чрезвычайных полномочиях правительства, который ограничит возможности профсоюза, в том числе запретит забастовки. Это было неофициальное, закрытое заседание, которое записали на пленку два агента Службы безопасности. Соответствующим образом подобранные фрагменты записи пускают по радио и телевидению, в прессе появляются некоторые цитаты, которые искажены и манипулятивно истолкованы: они должны служить доказательством того, что «Солидарность» настроена на конфронтацию, что даже умеренный Валенса перешел на радикальные позиции. И таким образом военное положение получает обоснование в масштабах страны.
Тут стоит отметить, что это обоснование менялось с течением времени. Профессор Анджей Пачковский, выдающийся специалист в этой области, говорил, что он попросту запутался в многочисленных версиях Войцеха Ярузельского. Это такой путь от версии, что «военное положение спасло Польшу от анархии, от губительных для страны забастовок», до 1989 года, когда появляется нарратив, что без военного положения не был бы возможным Круглый стол и договор властей с оппозицией, потому что в 1981 году ни одна сторона до этого еще не дозрела.
Зато Ежи Урбан, знаменитый пресс-секретарь правительства, которого называли Геббельсом военного положения, написал в одном из официальных документов, что военное положение было введено для того, чтобы разбить, атомизировать общество. О чем речь? Десять миллионов противников коммунистов, действующие совместно, были для них смертельной угрозой. Но те же десять миллионов рассеянные, разбитые — уже нет.
А на самом деле — и это оптимистичный вывод — военное положение ввели потому, что Службе безопасности не удалось подчинить себе «Солидарность».
ВЧ: Но удалось ослабить?
ГМ: Да — в результате всех этих действий, забастовок, напряжения… Стоит еще напомнить, что в июле-августе 1981 года в Польше были голодные марши; на улицы вышли в первую очередь женщины, потому что они были не в состоянии что-либо купить. Часто нельзя было достать даже хлеб — сейчас это действительно сложно себе представить. Чтобы что-либо купить, нужно стоять в очередях. Дежурным товаром в магазинах становится уксус. При этом происходят новые и новые забастовки, акции протеста, которые, как я уже говорил, целенаправленно подогреваются властями. А с другой стороны — пропаганда по радио и по телевидению, которое власть особенно крепко держит в руках: у «Солидарности» практически нет доступа к эфиру, ее показывают на условиях властей. Пропаганда говорит, что все проблемы в стране — из-за этой нехорошей «Солидарности».
И вот складывается ситуация, когда, согласно опросам, с сентября по ноябрь поддержка «Солидарности» падает с 70 с чем-то процентов до 50 с чем-то, а поддержка власти наоборот растет с 30 примерно до 50. И это очень важная информация для тех, кто продумывает военное положение: что люди всё больше утомлены ситуацией и противодействие будет намного меньшим, чем несколькими месяцами раньше.
ВЧ: Люди рассчитывали на быстрый эффект деятельности профсоюза?
ГМ: Они рассчитывали, что «Солидарность» решит их проблемы. Здесь стоит процитировать Рышарда Бугая, одного из главных советников профсоюза, который сказал, что военное положение уничтожило «Солидарность», но парадоксальным образом спасло миф «Солидарности». Потому что «Солидарность» действительно была не в состоянии оправдать возложенные на нее надежды и радикализировалась; появлялась идея свободных или частично свободных выборов в Сейм, как раз тогда в Радоме Ян Рулевский предложил выборы с каким-то там количеством гарантированных голосов для правящей партии. С точки зрения власть имущих это были неприемлемые вещи. Они не были готовы к настоящим договоренностям с «Солидарностью».
Некоторый парадокс заключается в том, что мы не знаем, что было бы с «Солидарностью» в следующие месяцы: в профсоюзе было два течения, более радикальное и более умеренное, которое определял Валенса. Это разделение было очень сильным еще с Гданьска. то есть начиная с зарождения «Солидарности» в августе 1980 года
Историки не любят сослагательного наклонения, но военное положение было неизбежно в том смысле, что Ярузельский как человек военный не видел иного выхода. Военные всегда охотнее применяют силу, чем гражданские.
ВЧ: Ярузельский самостоятельно принимал решение или в этот момент еще была какая-то дискуссия, другие мнения?
ГМ: Решение принимал именно Ярузельский, тем более что Каня, который был сторонником более умеренных действий, к этому времени был отстранен от власти. Ярузельский был премьером, министром обороны и первым секретарем, то есть обладал всей полнотой власти: возглавлял партию, исполнительную власть и армию.
Принято считать, что хронология была такая: записи заседания руководства «Солидарности», сделанные 3 декабря, попадают в Варшаву 4-го, а 5-го их прослушивают на заседании Политбюро. И Ярузельский получает свободу действий в смысле того, когда вводить военное положение.
Окончательна дата была, на мой взгляд, связана с заседанием Всепольской комиссии «Солидарности», проходившим 11-12 декабря в Гданьске. Больше ста важнейших фигур — собственно члены комиссии, представители регионов, советники — собрались в одном месте. Это давало возможность сразу после введения военного положения попросту задержать и интернировать большинство из них. Таким образом профсоюз оказывается лишен руководства, и сопротивление введению военного положения в отсутствие лидеров естественным образом оказывается слабее. Кроме того, 13 декабря приходилось на воскресенье, когда большинство предприятий не работает, а значит, не может начать забастовку…
Гжегож Майхшак. Фото: Юрий Друг / Новая ПольшаВЧ: Что собой представляло военное положение с правовой точки зрения?
ГМ: Военное положение было, по правде говоря, совершенно бесправным. Формально его ввел Государственный совет. Но дело в том, что он не имел права этого делать во время действующего созыва Сейма: именно Сейм, если уж на то пошло, должен был принять такое решение. Но он не гарантировал секретности всей операции, а понятно, что секретность была ключевым фактором успешного введения военного положения.
И вот Государственный совет собрался в Бельведере Бельведерский дворец на одноименной улице в Варшаве, где в 1952–1989 годах располагался Госсовет около часа ночи 13 декабря. То есть час спустя после того, как формально начало действовать военное положение, и ровно девять часов спустя после того, как были отданы первые приказы и МВД начало первые действия в рамках военного положения. Таким образом, даже Госсовет принял решение постфактум. Его члены (по крайней мере некоторые) были выдернуты из кроватей посреди ночи, заседание проходило в присутствии военного руководства, которое в состав Госсовета не входило. Члены Госсовета не прочитали внимательно декреты, которые принимали, потому что у них не было на это времени.
Атмосферу, в которой проходило совещание, хорошо передают воспоминания Рышарда Райфа, единственного члена Госсовета, который голосовал против этих декретов. Он писал, что один из военных, которого спросили, вторглись ли русские, сказал: нет, но их штаб — в 150 метрах отсюда (то есть в посольстве СССР). И вот в такой атмосфере члены Госсовета подмахивают эти документы.
Малоизвестный факт: эти декреты так и не были опубликованы в том виде, в котором их принял Госсовет, потому что сначала они попали к юристам аппарата. Те их поправляли, меняли, обратив внимание, среди прочего, на чудовищный язык — подозревали даже, что текст писался за пределами страны. А писали его наверняка по большей части военные, именно они вместе с МВД всё это готовили. Мало того, до 16 декабря министры могли вносить замечания и поправки к тому, что уже принял Госсовет. И вносили!
Сообщение правиельства о военном положении. Источник: ВикипедияИ еще нюанс: декреты, опубликованные в газете Dziennik Ustaw, официальный печатный орган, с момента публикации в котором действуют новые законы датированы 12 декабря, хотя мы знаем, что они были приняты 13-го. А сам выпуск датирован 14-м числом — по личному указанию Ярузельского, потому что на самом деле напечатан он был 16 или 17 декабря.
Если посмотреть на решения об интернировании — а в первые сутки было интернировано около 3 200 человек, — можно увидеть, что они ссылаются на «Декрет о безопасности государства в период военного положения». Но дело в том, что такого документа не существовало в природе — принят был «Декрет о военном положении». Это тоже прекрасно демонстрирует, как подходили к правовой стороне вопроса.
ВЧ: А в январе, почти месяц спустя, было еще решение Сейма…
ГМ: Это все видимость, создание видимости легитимности. Власти не морочили себе голову такими пустяками, как право. Таким же образом во время военного положения судили людей: им выносили приговоры на основании законов, которых не было. Даже если мы примем, что Dziennik Ustaw с декретом о военном положении был опубликован 14 декабря, то все забастовки, начатые 13-го (а таких было большинство) были легальными. Адвокаты обращают на это внимание — суды выносят обвинительные приговоры. Праву не придавали особого значения, важнее было, цитируя Ярузельского, задавить контрреволюционный государственный переворот, для чего годились любые методы.
И для меня главной загадкой военного положения остается вопрос: на какое количество жертв рассчитывали запланировавшие его военные? Они должны были планировать, сколько будет жертв в зависимости от развития ситуации. Известно, что готовили больницы, многих пациентов выписали домой.
Но нет документа, который бы это прояснял, потому что очень быстро, возможно, уже в январе 1982 года, по приказу Ярузельского начали уничтожать стенограммы заседаний Политбюро и другую документацию, касающуюся военного положения. Так что многих документов у нас нет. Их целенаправленно уничтожили, поэтому главным источником информации становятся воспоминания, рассказы тех, кто вводил военное положение. А, например, об упоминавшемся заседании министров обороны стран Варшавского договора в Москве мы знаем не из польских документов. Сивицкий об этом не пишет ни слова. Мы знаем об этом из чешских документов, немецких, румынских, венгерских… Если бы не они, об этом просто не было бы известно.
ВЧ: А чем с правовой точки зрения было интернирование?
ГМ: Интернирование происходило на основе административного решения воеводских комендантов гражданской милиции. Это было совершенно бесправно, потому что в отношении всех действий, совершенных до 13 декабря, в связи с военным положением была введена аболиция. прекращение дела Исключение составляла только статья о действиях с целью насильственного свержения строя, по которой обвинили часть членов Всепольской комиссии «Солидарности», членов Комитета защиты рабочих, действовавшего от 1976 года, — но все остальные «преступления» подпадали под аболицию.
Первые интернирования были профилактические: обоснование было такое, что данный человек может предпринять какие-то действия. А вообще интернирование впервые проводилось в таком масштабе: в течение всего военного положения было интернировано почти 9 800 человек. Некоторые двукратно, а кое-кто — даже трехкратно.
ВЧ: Интернирование сильно отличалось от тюремного заключения?
ГМ: Конечно, при интернировании обычно была меньшая строгость. При этом интернированных содержали в очень разных условиях. Часто это были тюрьмы, например, злой славой пользовалась тюрьма в Катовице, но также (намного реже) это могли быть дома отдыха. Их использовали прежде всего в случае интеллигенции и позднее (не в самом начале) в случае женщин — их содержали в одном доме отдыха возле самой советской границы.
Так что строгость содержания, безусловно, была немного меньше, но представьте себе первое впечатление интернированных: нас куда-то вывозят, вот автобус остановился в лесу (кому-то надо сходить по нужде), первая мысль какая? Будут расстреливать! Бывало, что задержанных ставили к стенке в подвале, — тоже понятная ассоциация. Или везут в неизвестном направлении, в направлении границы — а вдруг «к медведям», то есть в СССР?.. Случалось, что интернировали и жену, и мужа, и тогда вопрос — что с ребенком… Были трудные истории.
Но зато интернированные содержались вместе: со временем они стали организовывать, например, лекции, свою лагерную почту, в Бялоленке устроили даже олимпиаду среди интернированных.
ВЧ: Когда речь идет о военном положении, всегда говорят о его начале, но даже саму дату окончания вспоминают редко.
ГМ: Военное положение было приостановлено в конце декабря 1982 года, а официально отменено 22 июля 1983-го, но о нем часто говорят как обо всем периоде до конца 1980-х, потому что большинство запретов военного положения продолжало действовать все эти годы.
ВЧ: Что военное положение означало для обычных граждан, не вовлеченных в противостояние власти? Что оно меняло в их жизни?
ГМ: Прежде всего, военное положение убило надежду. Оно убило солидарность, ту, которая без кавычек, — потому что кроме «Солидарности», то есть профсоюза, была еще обычная межчеловеческая солидарность. Это было нечто такое, что уже больше никогда в Польше не возродилось. Так было еще какой-то период после смерти Папы Иоанна Павла II, но очень недолго.
Так что для обычных поляков военное положение означало убийство этой надежды, но кроме того — ряд запретов, которые часто казались курьезными, например, запрет водного туризма и спорта на Балтике, чтобы поляки не бежали из страны, скажем, на каяках. И это в середине декабря!
Еще один запрет тоже может казаться смешным, но он очень сильно усложнял жизнь — речь идет о запрете создания очередных комитетов. Чтобы что-то купить, нужно было это «выстоять» в очереди, и возникали такие очередные комитеты: люди составляли список, подписывали очередность. И вот военное положение ввело запрет на такие комитеты — ведь это была форма общественной организации! А всякая форма общественной самоорганизации была нежелательной. Кроме того, была отключена телефонная связь.
Когда говорят, что военное положение было мягким, имеется в виду число погибших. Известно, что во время подавления забастовки в шахте «Вуек» в Катовице погибли девятеро горняков. Еще была демонстрация в Любине, где погибли трое человек: милиционеры там просто стреляли по людям как по уткам, ездили себе на «нысках» Nysa — марка микроавтобуса, использовавшегося милицией и стреляли. Принимал ли человек участие в демонстрации или нет, неважно — стреляли вслепую.
Собственно говоря, до конца военного положения было несколько десятков жертв. Последними были священники Станислав Зых, Станислав Суховолец и Стефан Недзеляк, убитые в 1989 году. Их убийцы неизвестны, но все три священника были тем или иным образом вовлечены в деятельность оппозиции, и, кроме того, косвенные улики указывают на то, что это дело рук Службы безопасности.
ВЧ: Точное количество погибших до сих пор неизвестно?
ГМ: Этот вопрос недостаточно исследован. У нас есть отчет чрезвычайной сеймовой комиссии, так называемой комиссии Рокиты, работавшей в 1989-1991 годах, — в нем исследованы свыше 120 случаев невыясненной смерти людей, связанных с оппозицией, и почти в 90 сделан вывод, что существует большая вероятности участия сотрудников МВД. Мои коллеги по Институту национальной памяти делали на эту тему выставку «Молчащие свидетели», которая охватывает почти 60 человек.
Дело в том, что есть вещи, которые невозможно сейчас задокументировать. Например, погибшие в шахте «Вуек»: известно, какой отдел ЗОМО ZOMO — милицейский спецназ, одной из задач которого было подавление беспорядков. там был, каков был его состав, но установить, какие именно сотрудники стреляли, невозможно, потому что власть сразу — и в этом случае, и в случае Любина — предприняла шаги, чтобы сделать это невозможным. Она не была заинтересована в том, чтобы можно было установить виновных. Есть и случаи, когда людей до смерти избивали милиционеры — самое известное тут уже упоминавшееся дело Гжегожа Пшемыка.
Когда мы говорим о жертвах военного положения, то ведь этот список не учитывает людей, к которым, например, не удалось вызвать скорую — как это сделать, когда телефоны не работают? Или, например, жертвы потопа в Плоцке весной 1982 года, где из-за отсутствия телефонной связи не предупредили людей вовремя. Это одна из тем, которая, на мой взгляд, требует дальнейших исследований. Она невероятно трудная, потому что, как я говорил, нет документации, нет свидетелей.
Польша во время военного положения. Источник: ВикипедияНепосредственных жертв военного положения — несколько десятков; это не какая-то огромная цифра, но не потому, что власти были так мягко настроены. Власти, когда им было нужно, вполне себе стреляли, и это прекрасно иллюстрирует пример того же «Вуека»: отправленный туда специальный взвод днем раньше стрелял в другой шахте, «Июльском манифесте»: там были раненые, но не было убитых. А днем позже их отправили в «Вуек» с полным карт-бланшем на подобные действия.
И неслучайно эти жертвы были именно в Верхней Силезии. Ведь уголь необходим: если будет не хватать угля, станет холодно — люди выйдут на улицы. А этого допустить нельзя, поэтому надо любой ценой подавить забастовку. Неслучайно также больше всего жертв при разгоне демонстраций было 31 августа 1982 года, потому что это была самая главная акция, вторая годовщина создания «Солидарности», и самое крупное столкновение с властями.
Так что, если говорить о погибших, у властей тут не было колебаний, но противодействие введению военного положения было меньше, чем они ожидали. Была принята тактика так называемого пассивного сопротивления — исключением был как раз «Вуек», где сражались с милиционерами, которые врывались на шахту. Но они, на самом деле, стреляли с расстояния нескольких десятков метров, поэтому им ничего не угрожало.
Стоит помнить, между прочим, что военное положение — это не только репрессии, но и огромная эмиграция. Это сотни тысяч человек — от 800 тысяч до миллиона, — выехавших из страны в период до 1989 года.
Гжегож Майхшак и Валентина Чубарова. Фото: Юрий Друг / Новая ПольшаВЧ: Как эти люди уезжали, раз было запрещено даже каяками уплывать?
ГМ: Да, сперва это было нелегально, но потом границы, конечно, открыли. Более того, Войцех Ярузельский последовал кубинскому примеру — открыл границы для интернированных и их семей, чтобы избавиться от оппозиции в стране. Так что из некоторых регионов, например, из Верхней Силезии, уехало очень много деятелей «Солидарности», что, конечно, значительно ослабило профсоюз.
Военное положение не решило ни одной проблемы Польши и поляков. Только одну задачу оно решило: помогло команде Ярузельского удержаться у власти на следующие восемь лет. Это зря потраченное время — не было проведено никаких экономических реформ, сотни тысяч человек стали жертвами репрессий.
Смотрите: есть больше десяти тысяч арестованных, примерно столько же интернированных, включая «в берцы» — то есть отправленных по политическим причинам в армию, что Ярузельский называл «интеллигентной формой интернирования». Есть еще по меньшей мере несколько тысяч выкинутых с работы в результате так называемой верификации — это прежде всего коснулось журналистского сообщества.
И, наконец, есть самая большая группа — больше 200 тысяч человек, наказанных Коллегией по нарушениям. Это такой орган, действующий на созывной основе, теоретически общественный, который наказывал, к примеру, в случае нарушения комендантского часа или участия в демонстрации. Это не был суд, но он имел право наказывать таким образом. Он мог даже приговаривать к аресту — таким образом было наказано больше шести тысяч человек. Смешно, что для приговора многих участников демонстрации, задержанных в разных местах в одно и то же время якобы за кидание камня в милиционера, достаточно было одного милиционера и одного камня.
Так что, на самом деле, общее число репрессированных во время военного положения, включая приговоры коллегии, — несколько сотен тысяч человек. В послесталинское время это, безусловно, период самых масштабных репрессий в Польше.
ВЧ: В «Солидарности» еще раньше нарастали внутренние конфликты, были те два течения, о которых вы говорили. Как эта ситуация развивалась после введения военного положения? Как вообще функционировала «Солидарность» в этот период, как она менялась?
ГМ: Нужно помнить, что большинство лидеров «Солидарности» либо попали в центры интернирования, либо были арестованы. Процитирую обоснование приговора Патрициушу Космовскому, главе подбескидской «Солидарности»: суд приговорил его за «продолжение профсоюзной деятельности» после 13 декабря, решив, что вряд ли он резко прекратил такую деятельность на следующий день после того, как она была запрещена.
Так что большинство из них сидит, а вокруг тех, кому удалось остаться на свободе, кто не был интернирован — это, например, Збигнев Буяк в Варшаве и Владислав Фрасынюк в Вроцлаве — создается подпольная региональная «Солидарность». Несколько членов Президиума Всепольской комиссии, которые не были арестованы (в том числе Эугениуш Шумейко, Ян Вашкевич, Мирослав Крупиньский) создают в Гданьске Всепольский забастовочный комитет, который пробует координировать забастовки, но действует только три дня.
«Солидарность» не однородна, возникают разные организации. В Варшаве, например, есть группа, сосредоточенная вокруг Буяка, и Межзаводской рабочий комитет «Солидарности», это из важнейших структур; еще есть разные соглашения между отдельными предприятиями, много других подпольных объединений. В деятельность «Солидарности» в этот момент включается много новых людей, возникают разные региональные структуры, однако профсоюз если не атомизирован, то очень ослаблен, разбит…
В апреле 1982 года возникает Временная координационная комиссия, которая должна исполнять функции общепольского органа. Через какое-то время образуется также Рабочая группа Всепольской комиссии, которая стремится к воссозданию Всепольской комиссии по состоянию на декабрь 1981-го. Потому что ведь эти подпольные структуры создают зачастую уже совершенно новые люди, их состав намного менее репрезентативный.
Я считаю, что мы можем говорить о трех разных «Солидарностях». Первая — действующая легально и насчитывающая в момент пика 9,5-10 миллионов человек. Вторая, действующая с момента введения военного положения, объединяет от нескольких десятков до полутора десятков тысяч деятелей. И, наконец, официально действующая «Солидарность» после 1989 года, обычный профсоюз — потому что та первая была скорее общественным движением. Она выходила далеко за рамки деятельности простого профсоюза.
Польша во время военного положения. Источник: ВикипедияВЧ: Это развитие подпольных структур, межчеловеческие связи, многочисленные издательства — мне кажется, в период военного положения происходило множество всего интересного. Можно ли сказать, что этот период, особенно на фоне предыдущих конфликтов, имел какие-то положительные последствия для оппозиции?
ГМ: Единственным положительным последствием было как раз то, что чем сказал Бугай: что военное положение спасло миф «Солидарности», ее идеальный образ. Но, конечно, то, что вы упомянули, очень важно — все это множество инициатив после 13 декабря, быстро восстановившие свою деятельность издательства, издание книг, подпольной прессы…
Появляется также сугубо польский феномен: независимое радиовещание. В первую очередь это радио «Солидарность», действовавшее независимо от властей в нескольких десятках мест: где-то это были отдельные программы, а, например, в Варшаве — постоянно работавшее на протяжении всех этих восьми лет радио. Оно действовало практически непрерывно: несколько раз всю команду арестовывали, но приходила новая, и радиостанция работала. Мало того, в Варшаве было три подпольных радиопрограммы плюс вещающее периодически Радио «Воля». При этом к концу 1980-х радио предлагает всем оппозиционным объединениям и редакциям газет — вне зависимости от идейной направленности, а эта направленность была очень разнообразной — эфирное время раз в неделю, обещая им 150-200 тысяч слушателей. Тут мы имеем дело с явлением, которое ни в одной другой стране «народной демократии» не существовало так долго и в таком масштабе.
ВЧ: Можно ли сказать, что с перспективы тех, кто вводил военное положение, оно достигло своей цели? Они сохранили власть, но ведь «Солидарность» уничтожить не смогли.
ГМ: Их целью было разделение, разбитие «Солидарности». Конечно, можно сказать, что 1989 год, июньские выборы — это поражение тех, кто вводил военное положение. Но хочу напомнить, что в результате Круглого стола, а скорее даже того, что профессор Антоний Дудек назвал духом Круглого стола, они, на самом деле, не понесли ответственности за свои действия. По крайней мере, в течение долгих лет не несли ответственности — потом ситуация изменилась, и все-таки в 2007-2012 годах был процесс по делу о введении военного положения, которого добился Институт национальной памяти, и были обвинительные приговоры. Но, честно говоря, мне лично не хватило того, чтобы, скажем, Кищак на один день, символически, отправился в тюрьму. Те, кто ввел военно положение, все-таки отделались очень легко.
