Евгений Климакин: Катя , когда ты закрываешь глаза и думаешь о Мариуполе, что ты видишь?
Катерина Кушнеренко: Море и чаек. У нас было много птиц , чайки — как бы символ нашего города.
ЕК: А руины видишь?
КК: Руины не хочется видеть , они сейчас не в воспоминаниях о городе, а в реальности. Воспоминания о Мариуполе — это что-то хорошее, светлое. Это драмтеатр и парк рядом с ним. У нас очень тщательно ухаживали за деревьями, газонами, всегда пахло свежей травой. Этот запах я, наверное, не забуду никогда.
ЕК: Фотографию драмтеатра , снятую с воздуха, видели в разных странах мира. И гигантскую надпись, сделанную по-русски для россиян: «ДЕТИ» — чтобы не сбрасывали на театр бомбы.
КК: Российские летчики совершили чудовищный террористический акт. Эти худшие и жесточайшие существа прекрасно понимали , что там дети, что там люди, но все равно сбросили бомбу.
Мы ходили в драмтеатр на выставки и балет — у нас была очень профессиональная балетная труппа. В драмтеатре проходил мой выпускной в 2021 году — нам вручали аттестаты , а потом была праздничная часть.
ЕК: Каким ты помнишь 24 февраля 2022 года?
КК: Мы все были дома , спали. Я проснулась от того, что моего отца вызвали по тревоге как военного. Мама успела с ним попрощаться, я — нет.
Мы сразу стали читать новости. В мариупольских чатах уже писали по районам: где спокойно , где россияне стреляют, где видели какую-то технику.
Где-то в два часа ночи начали обстреливать микрорайон Восточный и всю левобережную часть Мариуполя. Были ракетные удары по станциям ПВО , аэропорту — это недалеко от нашего дома. А после выступления диктатора Путина мы поняли, что началась полномасштабная война и бомбят не только Донецкую область, а всю Украину.
Когда я услышала взрывы , у меня полились слезы: флешбэк в 2014 год — тогда тоже были непрерывные взрывы. Россияне обстреливали город всю ночь, уничтожили Восточный, который был ближе всего к линии фронта. В телеграм посыпались видео горящих квартир, офисов, многоэтажек. Я словно очутилась в 2014 году.
ЕК: Тогда мариупольцы месяц находились под оккупацией РФ.
КК: Да. И 13 июня 2014 года «Азов» , добровольцы и части ВСУ освободили наш город и выгнали врага. Они защищали нас все эти восемь лет, никуда не уходили. Город был готов, для нас не стало неожиданностью новое наступление на Мариуполь. Неожиданным было то, что российские войска пошли из Крыма и Беларуси.
ЕК: Сколько тебе было лет , когда началась первая оккупация?
КК: Десять. Помню , мы как раз сдавали экзамены в четвертом классе, сидели за партами, и учителя сказали: «Дети, не переживайте, мы украинцы, мы не забываем, кто мы». И тогда к нам пришли волонтеры, это были самые первые волонтеры. Потом учителя начали обкладывать школу мешками с песком и заклеивать окна. А когда я пришла домой, то увидела, что и мама заклеивает окна. Я чувствовала: что-то начинается. Но я была ребенком и не понимала, что именно. Ведь нам был известен только один пример — Второй мировой, и всё. Слава богу, до 2014 года мы не знали, что такое война. Вот тогда, наверное, детство и закончилось. Мы начали копить деньги — те карманные, которые нам давали, по пять гривен, — для наших военных, а не на конфеты или куклы. А еще мы с волонтерами писали письма и рисовали картинки для наших воинов.
Мама с Катериной. Фото: Магдалена Дзеженцкая ЕК: Что было в этих письмах?
КК: Мы просто желали здоровья. Мариуполь не так далеко от границы с Россией , у всех нас есть там родственники, и мы не понимали, как может начаться война. Потом в нашей жизни появился Красный Крест и ЮНИСЕФ, которые начали нас учить, как прятаться от обстрелов. В 10 лет я уже знала, что такое «Град» и «Смерч», как от них укрыться. То есть с десятилетнего возраста в моей голове работал механизм спасения, защиты.
ЕК: Ты пережила две российские оккупации. Чем первая отличается от второй?
КК: Во время первой я не видела россиян. В эту оккупацию я их увидела. Знаете , обычно в глазах людей есть человечность, а в их глазах было что-то страшное. Невозможно даже сказать, что они — люди. Они говорили нам: «Это вам за то, что вы хорошо жили»; «Вы хохлы, вы совсем обнаглели»; «Почему вам можно, а нам нельзя хорошо жить? Значит, и вы не будете».
Они украли у моего дедушки машину , ноутбуки. Застрелили его собаку, немецкую овчарку: выпустили ее из вольера и для развлечения убили тремя выстрелами. Хорошо, что она быстро умерла. А потом они приходили к дедушке, когда были ранены. Заставили дать им лекарства и между делом спрашивали: «А что это у вас тут, начальники живут?» — и показывают на частный сектор, где мы жили. Дедушка говорит: «В смысле, начальники?» — «У вас там такие крутые дома, наверное, это начальники вашего города». Дедушка говорит: «Нет, это обычные люди, кто всю жизнь в порту работает, моряки». Тот говорит: «Да? Ну не похоже как-то».
ЕК: Вы до 15 марта оставались в Мариуполе , прятались от бомб, три недели провели в подвалах. Что самое страшное ты видела?
КК: Первый момент еще в Мариуполе , когда я увидела голодные глаза. Магазины закрылись на второй или третий день полномасштабной войны, и вообще не было возможности найти еду. У нас оставались какие-то запасы. Потом мы выходили на улицу — днем, ночью уже нельзя, — и я видела женщин, детей, которые пытались найти хоть немного хлеба, хоть какую-то еду. Жутко было видеть, как нормальные, обычные люди XXI века превратились в таких, будто во время Второй мировой войны.
А самое страшное я увидела , когда мы ехали по трассе во время эвакуации. Я тогда прижала сестру к себе и закрыла ей глаза. Первая картина — расстрелянные колонны, сгоревшая машина, а в ней три человека. Папа (водитель), рядом мама и ребеночек. Ему был год или два. Они сгорели заживо. Потом я видела оторванные ноги, тело мужчины, у которого вывалились кишки на асфальт. Много расстрелянных машин, стоявших на обочине, — гражданские машины, которые выезжали в первые дни.
Последнюю жертву я видела на подъезде к Запорожью. Мы не знали , что там заминированное поле и поехали по нему ночью. Вышел местный житель из Васильевки, он кричал на нас, говорил: «Вы что, не видите, вон там женщина подорвалась». И показывает нам тело женщины, повисшее на проводах. Больше, надеюсь, не увижу такого ужаса.
Мы до последнего думали , что умрем. Когда мы еще сидели с детьми в подвале, как-то говорили о том, что им делать, куда идти, если мы погибнем. Потому что все мы четко понимали, что можем не выжить, особенно, когда слышали взрывы — а это было каждую секунду. И потом мы старались держаться вместе, чтобы или умереть одновременно, или оказать друг другу какую-то помощь.
ЕК: Вы сидели в подвале с детьми?
КК: Да , с моей младшей сестрой, ей 12 лет, и с моими двоюродными братиком и сестричкой, им по 11 лет. Нас там было девять человек — наша семья и семья моей тети. Просто у нас дома не было даже подвала, где мы могли бы спрятаться. У нас дом двухэтажный, и в первые часы полномасштабной войны мы прятались под лестницей. А жили мы недалеко от аэропорта, и дом просто трясся. Мы понимали: если останемся тут, долго не протянем. Поэтому в первый же день перебрались к тете. У нее в сарайчике крошечный подвал с закрутками. Когда строились наши дома, мы подумать не могли, что будет война. Если я буду строить свой дом, у меня будет хорошо укрепленный подвал, с вентиляцией.
Семья тети начала готовить свой подвал в первый же день , в шесть утра — вынесли весь хлам, поставили лавочки. И просидели в этом крошечном подвале три первые недели. Спали сидя, ногами касались друг друга. Вытянуть их было невозможно.
ЕК: Расскажи про первые дни полномасштабной войны.
КК: Было очень тяжело. Первые дни еще был свет , и я хочу поблагодарить наших коммунальщиков — они настоящие герои. Электростанции бомбили с первого дня, но коммунальщики ездили и ремонтировали их, тогда многие из них погибли. Это невероятные люди — они дали нам возможность хоть немного подзарядить телефоны и обогреть дома, у нас же там духовки, все электрическое. Благодаря электричеству и вода была, чтобы качать насосами.
28 февраля пропал свет , а через день и вода. 2 марта пропала связь, и это было самое худшее. Потому что последняя новость, которую мы прочитали: Харьков наполовину окружен , россияне заходят в Киев , в Оболони танки, оккупанты в Вышгороде, Буче. И все , сигнал «Київстар» пропал. Мы просто сидели в вакууме и понимали, что спасать сейчас, скорее всего, будут не нас.
Правда , еще работал Vodafone, но с него мы могли только звонить. Последний наш звонок был папе — он сказал нам прятаться и максимально экономить еду, чтобы потом не грызть землю. Мы спросили про эвакуацию (это было в первые дни боевых действий), и он ответил, что наши шансы выжить в этой дороге — 50 на 50. Сказал решать самим: «Я никак не могу вам помочь».
ЕК: Этот разговор был 2 марта?
КК: Да , это был наш последний разговор. Папа, как потом выяснилось, был уже в другом районе города, недалеко от «Азовстали». С 4 марта начали бомбить соседний микрорайон Черемушки. Я там родилась , ходила в детский сад и в первый класс. И вот я вижу, как вспыхивают квартиры в девятиэтажках — как маленькие огоньки. Потом оказалось, что там были люди, которым не хватило места в подвалах, — они сгорели заживо. С 4 по 6 марта сгорел весь микрорайон. Остались одни руины, но и их обстреливали. Люди жили в сгоревших подвалах. Мы это видели своими глазами и понимали: россияне идут по кругу, мы — следующие.
Был такой момент , 7 марта, когда в нашем районе наступила тишина. Мы зашли в дом, думали, может, уже всё? Потому что 6-го шли ожесточенные бои, и мы ожидали, что врага выбили. Но вечером 7-го нас снова начали обстреливать. Мы уже сидели в доме, потому что в подвале было очень холодно, пробирало до костей: на улице минус десять, шел снег, а мы вообще без тепла. Я в жизни не замерзала, как тогда, до боли в костях, будто они сломаны. А в доме было плюс десять. Мы решили: убьет так убьет, иначе мы просто умрем от холода.
8 марта в 12 часов наш дом обстреляли из минометов , но мы решили еще переждать, хотя повылетали стекла, двери выбило взрывной волной. Часа в два дня спустились в подвал, и тогда начался бой, после которого, мы думали, что не выживем. Бой проходил прямо через наши дома: здесь были позиции украинских военных, а на соседней улице — позиции россиян. Одновременно автоматная очередь, минометы, «Грады», звуки вертолетов.
Бой продолжался трое суток. Обычно сражения шли где-то с четырех утра до десяти вечера. Мы даже в туалет почти не ходили. Ели раз в день , один глоток воды утром, детям — еще один вечером. С едой нас спасло то, что родственник в первые дни войны привез нам девять буханок хлеба. Со временем хлеб зачерствел, стал дубовым — мы его даже не могли откусить, сосали, мазали вареньем. Помню, нам с братом страшно хотелось мяса, и мы представляли, что бы сейчас съели. Решили намазать на этот хлеб соус терияки, как на мясо. Это было божественно вкусно. А недавно я снова попробовала — гадость.
В подвале было тяжело объяснить детям , что нельзя больше есть и пить. У нас были две маленькие чашечки, такие формочки, какими дети играют в песочнице. Так совпало, что они были желтого и голубого цвета. И вот мы, девять человек эти две чашки воды делили на день — по глоточку.
Потом пришлось пить воду из сточных труб и ту , что стекала с крыши. Ее кипятили на мангале на улице, чтобы не отравиться. Я никогда не забуду вкус этой воды — будто пьешь таблетку от головы, такую горькую, что не можешь ее проглотить.
ЕК: Катя , ты отличаешь звук автомата, пулемета, «Града»?
КК: Я даже больше скажу: различаю , когда выход, когда приход — но теперь все украинцы так, не только на линии фронта. Даже киевляне понимают, когда работает ПВО, а когда летит российская ракета. Это такой опыт на всю жизнь. Я знаю, что есть минометы 80-го калибра, а есть 120-го. По звуку определяю, какие снаряды падают. Нас еще в 2014 году ЮНИСЕФ научил: когда слышите взрывы, нужно нагнуться, закрыть уши и открывать рот, чтобы не контузило. Иногда мы слушали, откуда вылет, потому что, если вылет с нашей стороны, обязательно секунд через десять будет прилет. А когда мы слышали звуки «Града», то понимали: он уже прилетел и никуда бежать не нужно. «Град» летит до точки где-то 13–14 секунд. Мы считали эти секунды, но только для того, чтобы не сойти с ума.
ЕК: Какой звук самый страшный?
КК: Звук дрона. Если летает дрон , будет бить артиллерия, сейчас начнется ад, раз дроны разведывают. Мне повезло, что мы жили не в самом центре Мариуполя, потому что по нему были страшные авиаудары, особенно по роддому и больнице. У нас больница была такая красивая, желто-зеленая — в 2022 году сделали капитальный ремонт, завезли новое оборудование, все обустроили. У россиян были координаты всех больниц и станций — от предателей. Когда они ударили, мы не поверили. Сосед поехал на велосипеде в город, чтобы узнать какие-нибудь новости. Возвращается, мы к нему: ну что? Он остановился и говорит: дайте мне 5 секунд. И мы по глазам видим, что уже всё. Сосед рассказал: «Там люди уже из луж пьют, я не знаю, что нам делать». Он еще тогда сказал, что на месте подземного перехода — воронка размером с четырехэтажное здание. Это все авиабомбы.
В последний день моего пребывания там мы уже понемногу выходили на улицу — как раз началась весна , небо голубое-голубое, солнышко. И как-то я увидела, что со стороны Крыма и из Ейска (он через море, как раз напротив Мариуполя) вылетают самолеты. В каждом — по две бомбы, и они их сбрасывают. Тогда за день мы насчитали 80 самолетов — как минимум. А еще были РСЗО, велись перестрелки.
В самом Мариуполе происходили ужасные вещи. В 17 микрорайоне была больница: в одной части лежали гражданские , а в другой — военные. Когда россияне захватили район, то вывели всех военных, которые не были прописаны в Мариуполе, и просто расстреляли. Они расстреляли раненых, безоружных.
Еще оккупанты заявили , что в драмтеатре не было жертв. А в ответ на вопрос, что тогда так воняет под руинами, сказали: тут рыба хранилась. Потом засыпали все хлоркой и залили бетоном. Мы уже никогда не узнаем, сколько было жертв и кто там погиб. Но, по рассказам местных и тех, кто выжил, примерно тысяча человек погибла только в драмтеатре. А во всем городе, как официально утверждают наши власти, — 25 тысяч. Но сейчас в Ильичевском морге зарегистрировано 87 тысяч опознанных и 26 тысяч неопознанных тел. Это уже больше 100 тысяч. И это только те, чьи тела достали. Братские могилы копали наши пленные из «Азовстали» — их заставили. Но под завалами остались тела. Недалеко от железнодорожного вокзала под зданием погребено 200 человек. Когда я видела обгоревшие тела или останки… Это не просто мертвый человек — это выглядит еще ужаснее.
Катерина Кушнеренко. Фото: Магдалена ДзеженцкаяЕК: Официально в Мариуполе жило около полумиллиона человек.
КК: Погиб как минимум каждый пятый житель. Мы видели трупы , лежавшие на дорогах. В нашем районе один человек пошел к соседу за пшеном на кашу для собаки — его убило, а тело осталось посреди улицы. И никто не забрал пшено — не могли. Все хотели есть, но не могли взять из рук мертвого пшено.
На соседней с нашей улице жила семья: мама , папа, трое детишек и еще дедушка с бабушкой. Мама пошла готовить еду. Недалеко от подвала, где пряталась семья, прилетел снаряд, взрывной волной убило всех, кроме мамы. А когда взрывная волна — она вырывает внутренности, кровь изо рта, из ушей, глаз. Когда мама увидела своих детей, мужа, родителей в таком состоянии — сошла с ума.
Официально известно , что в марте 2022 года каждый день в Мариуполе совершалось от 60 до 80 самоубийств. Люди, особенно пожилые, накладывали на себя руки — так хотели всё прекратить. Была пара, наши знакомые, — они не выдержали одновременно. Разошлись по разным комнатам. Он выбросился с одной стороны многоэтажки, а она — с другой.
Одна женщина была в своей квартире , когда этажом ниже попала ракета. Спасателей не было. Женщина поняла, что застряла там, и выпрыгнула. Насмерть разбилась.
Наверное , тогда каждый, кто был в Мариуполе, думал о самоубийстве. Мы понимали, что никуда от этого не убежим. Было впечатление, будто над нами проводят какие-то опыты. Ты просто задыхаешься, голова гудит от постоянных взрывов, хочется, чтобы все это наконец закончилось.
Были случаи убийств из-за еды. Наш сосед не поделил с племянником кусок хлеба , и один другого зарубил топором. Люди убивали за кусок хлеба, за литр чистой воды.
ЕК: О чем вы говорили , когда сидели в подвале, а над вами — бомбы, ракеты, дроны?
КК: У нас был пластилин , и мы с детками каждый вечер «готовили» из него ужин, потому что есть было нечего. Кто-то лепил вареники, кто-то бургеры. А 13 марта, на день рождения моего папы мы «приготовили» праздничный ужин.
ЕК: Что именно?
КК: Трехслойный розовый торт со свечками. Еще слепили самый большой украинский самолет в мире , «Мрію» — мы знали, что его уже нет. И оружие, которым будем защищать Украину — автоматы и «Джавелины».
В последние дни появилась надежда , что, может, все-таки удастся бежать. Мы знали, что поедем в Варшаву — нам было, к кому. Представляли, сколько съедим в «Макдоналдсе». Большинство разговоров было про еду. Я никогда этого не забуду… Когда хочется есть, в животе страшно урчит, а потом такие болезненные спазмы, словно желудок склеился.
А еще у нас был праздник: когда мы искали пластилин , случайно нашли четыре бутылки воды «Моршинська» — они стояли с 2014 года, когда мы впервые готовили подвалы. Мы тогда уже пили грязную воду, и когда увидели бутылки, были на седьмом небе от счастья.
Все эти дни в подвале мы не мылись. Я впервые увидела себя в зеркале 14 марта , когда мы вошли в дом, — и испугалась, не поняла, что это я, не узнала себя. Мы выжили не потому, что мы люди, а потому, что мы — млекопитающие, животные. Мы выжили благодаря инстинкту самосохранения. Нам на уроках рассказывали, что человека делают человеком какие-то чувства, любовь. Нет. Человека делают человеком электричество, вода, еда. Вот тогда мы люди. А когда ты всего этого лишаешься, ты — животное. У семьи моего одногруппника не было еды, и они охотились на голубя, как животные.
У меня были отчетливые параллели со Второй мировой войной. Как когда-то люди ходили на речку с ведрами , так и мы с пластиковыми бидончиками ходили искать воду. В XXI веке! Когда развиты технологии, когда люди в космос летают, мы ищем чистую воду и думаем, как нам выжить с одной буханкой хлеба.
ЕК: Ты последний раз видела папу 23 февраля , потом он как военнослужащий пошел защищать Украину?
КК: Весь февраль я его почти не видела: у них были учения и частые тревоги. Я его почти не видела всю неделю до войны. 23 февраля мы провели несколько часов за семейным ужином. Мы заказали хинкали , был очень хороший вечер. Обычно мы разговариваем о политике, но в тот день не говорили ни о ней, ни о неизбежности войны — просто наслаждались вечером. Потом пошли спать, потому что с утра папе нужно было на службу, а мне — на учебу. И все, больше я его не видела. Разве что на российских пропагандистских фото — когда они выходили с «Азовстали».
ЕК: Как складывалась его судьба после 24 февраля?
КК: Папа у нас такой секретный — даже когда уже был на «Азовстали» , не выдавал нам, где он. Тогда из всех предприятий в Мариуполе остались только завод им. Ильича и «Азовсталь». Мы пытались выяснить, на каком объекте папа, но он не выдал, где находится, — говорил, это секрет. Папа любит Украину и сказал, что будет ее защищать до последнего: «Потому что у меня есть вы, самое дорогое. Я должен это делать ради вас».
15 апреля папу ранило — в нескольких метрах от него попал снаряд «Града». Папу полностью засыпало , он оказался под бетоном и не выжил бы, если бы на эту конструкцию над ним не встали его товарищи. Он закричал от боли, и так его нашли.
ЕК: Товарищи услышали , что там кто-то есть?
КК: Да. Они подняли бетонные обломки и спасли его. Еще до этого у папы была сломана одна рука , нога, оторван палец. В бункере на «Азовстали» не было туалета, нужно было выходить на улицу. А поскольку у папы была сломана нога, он не мог ходить и почти до конца, до эвакуации оставался на улице, на поверхности. Каждая секунда могла стать для него последней, потому что бомбы сыпались беспрерывно. Он чудом спасся.
ЕК: Что сейчас известно о папе из того , что можно рассказать?
КК: Ничего. Он вышел 17 мая , потом был в Еленовке. Оттуда их перевели, и это хорошо — папы там не было в момент теракта.
ЕК: Ты думаешь о встрече с папой?
КК: Я каждый вечер себе ее представляю и думаю , что могу сейчас сделать, чтобы он поскорее вернулся. И что мы сделаем потом, для его восстановления. Мы с папой нечасто разговаривали, когда он был на «Азовстали». Накануне химической атаки он мне сказал: «Дочка, наверное, это уже все. Прости меня, если я что-то делал не так». Это было в мае, незадолго до эвакуации. Мы уже были в Польше. А еще он сказал: ты старшая, позаботься о маме и сестре. Разговор был тет-а-тет, мама не слышала.
Я стараюсь не плакать , держать себя в руках. Мой отец боролся до последнего, сейчас он в плену, поэтому я не имею никакого права опускать руки. Я должна сделать все, что в моих силах.
В Мариуполе мы поняли — убить может в любой момент. Жизнь одна , и мы должны делать все для наших родных. Как мой папа и его товарищи сражались за нас. Россияне называют защитников Мариуполя нацистами, говорят, что они прикрывались мирными жителями, стреляли по ним. Что, мой папа прикрывался мной? Мой папа что — стрелял по мне? Надо понимать: большая часть гарнизона Мариуполя — это жители города, Территориальная оборона. В моем университете тогда погибли три человека из Территориальной обороны. Молодые ребята, которые не могли просто отсиживаться — потому что это наша земля.
Почему мы не уехали в 2014 году? Мы так рассуждали: если уедем , значит, мы отдадим Мариуполь врагу. Поэтому мы до последнего там оставались, до последнего верили и сейчас верим на сто процентов, что вернемся.
В документальном фильме про Мариуполь , Фильм «Мариуполь. Неутраченная надежда» 2022 года, режиссер — Максим Литвинов. в частности , рассказывается о женщине, у которой никого не было, кроме 16-летнего сына. И он погиб у нее на руках — осколок пробил сонную артерию. И эта женщина говорит: там, где у людей душа, у мариупольцев — пустота, пепелище.
Несмотря ни на что , у меня остались светлые, теплые воспоминания о Мариуполе. Я уверена, город восстановят. Но ни людей погибших не вернуть, ни тот прежний, старый Мариуполь. Он никогда уже не будет таким. Мой папа сказал: забудь про город — его больше нет, они его просто уничтожили. И ты находишься за тысячу километров от Мариуполя, в Варшаве, в тепле, тебе ничего не угрожает. У тебя есть еда, но ты не можешь есть, потому что понимаешь: наши люди страдают. Ты в безопасности, но не можешь с этим смириться. Это очень тяжело.
Я даже не хочу мечтать о возвращении папы. Я просто жду , что он вернется. Мне этого будет достаточно. А потом начнется трудный путь реабилитации, возвращения к нормальной жизни, если это можно будет назвать нормальной жизнью после того, что он пережил. Папа мне каждый день присылал в сообщении просто плюс (+) — что живой. В последний день перед пленом в его бункере было 34 двухсотых. До этого ежедневно: 17 двухсотых, 21 двухсотый… Каждый день я получала сообщения, сколько человек из его окружения погибло сегодня. Это очень тяжелые потери, потому что это лучшие из нас. Лучшие мужчины и женщины Украины. Они прекрасно знали, что идут на смерть.
Необходимо понимать , почему подвиг военных в Мариуполе так важен. РФ бросила на город 70 тысяч военных, а местный украинский гарнизон на начало полномасштабной войны составлял 9 тысяч. С «Азовстали» вышло 2,5 тысячи наших защитников. Они — как 300 спартанцев, которые боролись до последнего. В отдельных боях наши силы в соотношении с их силами были 1 к 10, 1 к 14. У наших защитников были еще какие-то автоматы, боеприпасы, но уже почти не осталось ни танков, ни БТРов, никакого тяжелого оружия. Но у них была цель — продержаться как можно дольше, дать возможность Киеву, Запорожью и Харькову сгруппироваться, организовать линию обороны. И это помогло не захватить всю левобережную часть Украины. Их подвиг — великий.
Интервью было записано в рамках проекта Института репортажа «Моменты».
Перевод с украинского Валентины Чубаровой
